Петр Столыпин. Крестный путь реформатора - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Воронин cтр.№ 95

Отметим, что Кулябко предпринял попытку «перехватить» Богрова и увезти его в охранное отделение, но посланный им пристав получил твердый отказ прокурора Киевской судебной палаты Георгия Гавриловича Чаплинского: «Богров никуда из театра взят не будет». Можно только предполагать, с какой целью Кулябко хотел забрать «Аленского» в охранное отделение и не закончилось ли бы его пребывание там «самоубийством», как это произошло ранее с Муравьевым.

Подчеркнем, что попытка увезти Богрова в охранное отделение была предпринята Кулябко с ведома (а скорее всего, по прямому распоряжению) Курлова, аргументировавшего ее «необходимостью выяснить соучастников».

Но в вопросе о наличии соучастников генерал был прав. Как минимум в театре был один соучастник (не считая, разумеется, самих охранников) убийцы. Позднее тот же Иванов после допроса Богрова пришел к выводу, что в театре находилась еще некая связанная с ним дама («которая вела себя довольно странно и исчезла вслед за совершением Богровым преступления»). Остается открытым вопрос — какую роль играла (или должна была сыграть) эта дама в театре и не получила ли она также входной билет при помощи охранного отделения?

Богров нанес премьеру тяжелейшее ранение. Пули браунинга имели перекрещивающиеся надрезы и действовали как разрывные. Первой пулей оказались пробиты грудная клетка, плевра, грудобрюшная преграда и печень, вторая раздробила кисть левой руки (потом рикошетом ранила музыканта в оркестровой яме). Особенно усугубило ситуацию то, что частицы от раздробленного пулей ордена Святого Владимира пронизали печень, что лишало раненого шансов на спасение, хотя врачи и делали всё возможное.

Раненого на карете «скорой помощи» привезли из театра в частную хирургическую лечебницу доктора Маковского на Малой Владимирской, 33. До приезда «скорой» к выходу из театра Столыпина несли то ли шесть, то ли восемь человек — совершенно обессилевший, с обильным кровотечением, он стал настолько тяжел, что в вестибюле его на несколько мгновений опустили на пол.

Выбор больницы вызывает некоторые вопросы и подозрения. Особенно, учитывая, что так и не было выяснено — кто отдал указание везти Столыпина именно на Малую Владимирскую. Да, в клинике Маковского имелись новейшее оборудование, высокопрофессиональный персонал, и она находилась недалеко от театра. Но еще ближе была университетская клиника, ничем не уступавшая ни в оборудовании, ни в квалификации медицинского персонала. А каждое лишнее мгновение перевозки по брусчатой мостовой было крайне опасно для тяжелораненого и значительно увеличивало шансы на летальный исход.

Столыпин долго боролся за жизнь. Но даже находясь в тяжелом состоянии, он думал не о себе. Утром 2 сентября премьер передал вступившему во временное исполнение должности главы правительства Коковцову ключи от своего портфеля с важнейшими документами и попросил разобрать в нем бумаги, доложив царю наиболее важные. Он также высказал желание переговорить наедине с Курловым, но когда последний прибыл в лечебницу, то состояние Столыпина настолько ухудшилось, что врачи сочли невозможным допустить шефа жандармов к пациенту.

На следующий день в Михайловском соборе прошел молебен об исцелении Столыпина, на который собрались все находившиеся в Киеве высшие должностные лица империи. Не было только царя и его свитских, что произвело на присутствующих тяжелое впечатление и стало причиной многочисленных разговоров.

Не менее показательно, что ранение Столыпина не внесло никаких изменений в программу торжеств. На следующий день Николай II принимал парад войск под Киевом, а потом отправился в Овруч. В Киев царь вернулся 3 сентября и уже на следующий день отправился пароходом в Чернигов, где находился до 6 сентября. Не остался император и на похороны благословившего его перед смертью премьера.

Характерна запись в дневнике Николая II за 10 сентября 1911 года, ярко свидетельствующая о равнодушии к смерти главы правительства: «6 сент. в 9 час. утра вернулся в Киев. Тут на пристани узнал от Коковцова о кончине Столыпина. Поехал прямо туда, при мне была отслужена панихида… В 11 час. мы вместе, т. е. Аликс, дети и я, уехали из Киева с трогательными проводами и порядком на улицах до конца. В вагоне для меня был полный отдых. Приехали сюда (в Севастополь. — Авт.) 7 сент. к дневному чаю. Стоял дивный теплый день. Радость огромная попасть снова на яхту… Тут я отдыхаю хорошо и сплю много, потому что в Киеве сна не хватало: поздно ложился и рано вставал. Аликс, конечно, тоже устала: она в Киеве много сделала в первый день и кое-кого там видела в другие дни, хотя никуда не выезжала, кроме, конечно, освящения памятника».

Кто знает — не вспомнил ли свергнутый самодержец, спускаясь в страшную ночь на 17 июля 1918 года в подвал Ипатьевского дома, о людях, которые были им равнодушно «сданы» придворной клике — премьер-министрах Витте и Столыпине, министре внутренних дел Дурново, военном министре Редигере. Все они обладали сильной волей, имели глубоко продуманную программу действий, доказали высокую результативность своей работы. Но именно их высокая эффективность как высших государственных деятелей и самостоятельность вызывали опасение у слабовольного, но упрямого царя и озабоченного только собственными эгоистическими интересами его ближайшего окружения. Постепенно все ключевые должности в аппарате государственного управления заняли серенькие боязливые личности, основным отличительным признаком которых было полное отсутствие собственного мнения и инициативы, а также беспрекословное исполнение любых указаний свыше.

Исчерпывающую характеристику высшим должностным лицам империи, с которыми она встретила роковой 1917 год, дал последний председатель Государственного совета Иван Григорьевич Щегловитов: «Паралитики власти слабо, нерешительно, как-то нехотя, борются с эпилептиками революции».

Можно не сомневаться, что, находись во главе правительства Витте или Столыпин, они сделали бы всё возможное и невозможное, чтобы страна не была втянута в гибельную для нее мировую бойню, положившую конец существованию монархии. Не вызывает сомнения, что Столыпин или Дурново никогда бы не допустили развала и деградации МВД и в первую очередь политической полиции, что чрезвычайно облегчило либеральной оппозиции захват власти. А пользовавшийся огромным авторитетом в войсках генерал от инфантерии Редигер никогда бы не допустил солдатского бунта в столице и предательского капитулянтства высшего военного командования.

Именно нерачительное использование людей, подозрение к воле, уму и независимости стали одной из главных причин краха государства и начала революционной смуты. Уход каждого из преданных слуг царя незримо, но неотвратимо приближал его к ступеням в подвал Ипатьевского дома.

Но до этого было еще несколько лет, хотя умирающий премьер не мог не думать, что будет с Российской империей после него. Состояние Столыпина постоянно ухудшалось. С утра 4 сентября он стал терять сознание, бредить, а днем окончательно впал в забытье. Умирал премьер за царя мучительно: громко стонал, появилась страшная икота, которая была слышна даже на лестнице. 5 сентября в 9 часов 53 минуты пополудни Столыпина не стало.

Брат премьера следующим образом описал завершение земного пути великого государственника-реформатора: «Покойный за исключением первого дня всё время чувствовал, что умирает. "Смерть незаметно подкрадывается ко мне", — говорил он. Он не верил никаким уверениям врачей. Они успокаивали его, говорили, что недели через две он встанет, а он отвечал им: "Когда вы избавите меня от страданий?" Врачи пробовали возражать, но он решительно заявлял им: "Нет, я чувствую, что умираю". Самообладание он сохранял удивительное. Только во сне прорывались стоны, всё же остальное время он молчал, терпеливо перенося муки. Ни жалоб, ни стенаний никто не слышал от него. Когда началось умирание, чтобы затемнить страдание, ему давали морфий. Но сознание было и не уничтожалось. Между тем дозы морфия были большие. Среди мук он бредил. У него в мозгу запечатлевалась какая-то бумага, которую надо было подписать, которую подписывать ему не хотелось, но подписывать заставлял долг или какие-то соображения. Он говорил: "Неужели надо подписать?.. Ну, хорошо, подпишу…" Потом он сказал: "Перо…" Ему подали ручку без пера. Он сказал: "Кто же дает ручку без пера…" Тогда ему дали перо и он подписал на стене свою фамилию. Перед смертью он сказал вдруг: "Зажгите все огни… Света… Света… Поднимите меня выше… выше", — и замолк».