Дом и остров, или Инструмент языка - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Водолазкин cтр.№ 63

Вам должно быть близко высказывание Пушкина, писавшего в 1833 году: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества».

Я подпишусь здесь под каждым словом. В какие порядки ты ни выстраивай людей и сколько раз ни меняй власть — новые комбинации, как в басне «Квартет», особых результатов не дают. Вообще говоря, власть — это в какой-то степени портрет народа. Это те, кто закономерно приходят и отражают состояние людей. Власть определяется единственно состоянием общества. А общество трудно исправить в целом, оно исправляется путем исправления каждого отдельного человека.

Сейчас в России гуманитарное знание чувствует себя не лучшим образом. Вам не кажется, что это серьезная общественная проблема?

Беда в том, что наступление на гуманитарную сферу — это явление мировое. До сих пор доминирующей была европейская цивилизация, к которой принадлежим и мы. В ее развитии огромную роль играло гуманитарное знание. Сейчас на мировую арену выходит огромный неевропейский мир, и его, понятное дело, стремятся как-то вписать в существующий порядок вещей. Создается новый тип цивилизации, в котором человек, сидящий за компьютером в юго-восточной Азии, без труда поймет своего партнера в Торонто. Это прагматичный (что называется, ничего личного) подход, способный обеспечить рост производства и торговли. С точки зрения глобалистского подхода гуманитарное образование — лишняя трата, отягощающая государственный бюджет, не ведущая ни к каким видимым материальным достижениям и в конкурентной борьбе ничем не оправданная. Общий знаменатель, к которому мало-помалу приводятся самые разные народы, не предусматривает тех ценностей, которые входят в наш культурный код. По крайней мере, не предусматривает их в полной мере. Происходит не просто дегуманитаризация образования — налицо его деевропеизация. Возникает убогое равенство всех перед компьютерными играми, Голливудом и экзаменом-кроссвордом по литературе. Энтузиасты этого пути пока не чувствуют опасности, им кажется, что дело развивается по немецкой пословице, согласно которой у самого глупого крестьянина самая крупная картошка. Они исходят из того, что для добычи углеводородов знание Гоголя не обязательно, а потому культура представляется им ценностью избыточной. Это глубокое заблуждение. Картошка будет крупной до тех пор, пока не истощится земля. А дальше придется заниматься починкой мозгов, восстанавливать гуманитарное полушарие, без которого — это выяснится очень скоро — полноценный мыслительный процесс невозможен.

Как Вы объясняете людям, далеким от науки, почему общество все-таки должно содержать филологов? Почему, то есть, здание Пушкинского Дома не следует отдавать, например, Таможенной службе — при том что дивиденды от деятельности таможни выглядят более очевидными?

Всякая цивилизация словоцентрична, а филолог — хранитель слов. Хорошо бы написать антиутопию о том, как начали вдруг исчезать филологи, а за ними стали исчезать слова. Общество же поощряло только то, что приносило доход, и постепенно дошло до состояния, когда звон денег стал сопровождаться мычанием. Ну, потом, конечно, исчезли и деньги.

При том что христиан, согласно статистике, на Земле треть населения, современный мир, и цивилизованный в том числе, руководствуется, прежде всего, языческими по своей сути понятиями (национальный интерес, корпоративизм, культ власти/контроля над другими людьми/государствами, культ наслаждения и пр.). Вы согласитесь с мыслью, что путь и учение Христа оказались не очень востребованными человечеством?

Те понятия, которые Вы перечислили, не являются специально языческими, они, скорее, общечеловеческие. Что же касается востребованности христианства, то я бы не говорил о человечестве в целом. Кем-то оно востребовано, кем-то нет. Но ведь, судя по поговорке «Всяк крестится, да не всяк молится», это было и раньше, в те времена, когда принадлежность к той или иной конфессии была делом обязательным. Массовое, в силу общественных условий, посещение церкви еще не говорит о духовном благополучии — вспомните, чем окончился синодальный период русской церкви. Сейчас этой массовости нет, но есть свобода выбора, а свободно принятое решение имеет особую цену.

На Ваш взгляд, в популярном на сегодня понимании свободы как следования своим желаниям есть какая-то системная ошибка?

Системная и, в конечном счете, боюсь, фатальная. История цивилизаций — это, как известно, история ограничений — без этого было бы не выжить. Возможность заплывать за буйки и переходить улицу на красный свет — это тоже свобода, но мы ведь знаем, к чему она ведет.

Закадровый спор апологии успеха и апологии милосердия в романе «Лавр» может быть разрешен, или это по определению конфликтные стратегии?

Идея милосердия, я убежден, вневременная, внеклассовая и вненациональная. Она существует как в хижинах, так и во дворцах. В этой мысли я укрепился, столкнувшись с реакцией на мой роман. Ято опасался, что пишу о своих внутренних фантомах, и вдруг обнаружил доброе отношение к книге с самых разных сторон — так называемых «простых» людей с присущим им консерватизмом и воспитавшей меня научно-либеральной среды, верующих и неверующих, успешных и неудачников, здоровых и больных. Как сказал мне по поводу «Лавра» Леонид Юзефович, есть темы, перед которыми равны все.

Я довольно долго жил на Западе, где давно решили проблему еды и одежды. Так вот сейчас, сытые и одетые, категорию милосердия они парадоксальным образом соединили с категорией успеха. По-настоящему успешен тот, кто помогает другим — потому-то у них так развита благотворительность. Думаю, когда мы наедимся за все десятилетия недоедания, так же будет и у нас. Я вижу первые признаки этого.