Юсупов и Распутин - читать онлайн книгу. Автор: Геннадий Седов cтр.№ 56

«Сколько ни заклеивай для безопасности окна бумагой крест-накрест, — звучал чарующий голос Шевалье, — сколько ни предавай забвению витрины и все остальное, вплоть до покрышек, сколько ни выноси холсты из музеев, сколько ни перепахивай Елисейские Поля, сколько ни укутывай в глину статуи с фигурами красавиц, сколько ни закрывай тканью вечерние фонари и ни погружай светлый город во тьму, Париж останется Парижем, самым красивым городом на земле»…

— Выпьем, князь, — тянет к нему стакан изрядно выпивший лейтенант с железным крестом на кителе. — За вашу прелестную половину!

Они чокаются, раскрасневшаяся Валери поднимает его, хохоча, с места, они топчутся рядом с капитаном и Ириной, меняются партнершами, лейтенант из-за стола аплодирует. Он танцует с женой, Ира положила голову ему на плечо… ее прекрасное лицо, чудный запах ее волос… Он целует ее в губы, лейтенант выразительно цокает языком, кричит: «Браво!»

Крутится пластинка. «Чтобы приучить всех к звуку сирены, можно ночью играя подудеть, — поет Шевалье, — можно заставить себя хорохориться, сидя в подвале в одной пижаме (лейтенант оглушительно хохочет), сколько бы ни было указов, отнимающих у нас телятину и даже джаз, навязывающих нам противогазы, примитивные кроссворды из четырех клеток и обязывающих нас всех в собственном доме ложиться спать в одиннадцать, Париж всегда останется Парижем, самым красивым городом на земле!»

Был поздний час, он спохватился: спасибо за кампанию, господа, бежим в метро! Танцевавший с Ириной капитан его успокоил: пустяки, продолжаем веселиться, ложиться спать в одиннадцать, как иронизирует в песне французский шансонье, мы друзьям не позволим.

Гуляли до рассвета, он пел под гитару романсы, лейтенант уснул на диване. Отвез их под утро домой на бронированном «хорше» капитан, поцеловал на прощанье руку Ирине:

«Восхищен вашей красотой, мадам. До встречи, господа!»

— Помнишь беженку в Сарселе с кучей ребятишек? — говорил он, раздеваясь в спальне. — Мы им еще тогда вынесли во двор еду и одеяла. Всерьез уверяла, что немцы насилуют женщин и режут на мелкие кусочки детей.

— И что? — она расчесывала волосы перед трюмо.

— Представил себе в этой роли нашего милого капитана.

— Не знаю, Феля. Симпатии эти люди у меня не вызывают. И Валери, кстати. Она сильно, на мой взгляд, опустилась.

— Бука ты у меня, — поцеловал он ее в плечо. — Не прощаешь людям маленькие слабости. Ладно, давай спать, я валюсь с ног…

Тянулись оккупационные будни. Полицейские облавы, свистки жандармов при малейшем проблеске света в занавешенных окнах. Древесные опилки в печках вместо угля, карбид для ацетиленовых ламп взамен электричества. Сахарин, кофе-эрзац из жареных каштанов.

Ира волновалась за мать: сообщение с Англией прервалось, радио день за днем сообщало о налетах немецкой авиации на Лондон, значительных разрушениях, жертвах среди горожан. Диктор работавшего на немецкую пропаганду радиожурнала Жан-Эроль Паки заканчивал каждую свою передачу традиционной фразой: «Англия, как Карфаген, будет разрушена!»

В ноябре пришла, наконец, из-за Ла-Манша первая весточка: с тещей все в порядке, переехала в целях безопасности в Шотландию; погиб под бомбежками старина Буль, болен серьезно шурин, Федор. Следом (опадают листья нашей жизни!) печальная новость из Швейцарии: в одном из санаториев Давоса скоропостижно скончался от воспаления почек приехавший сюда лечиться Дмитрий, похоронен на местном кладбище. Из-за сильного снегопада занесшего дороги, узнал он от общих друзей, гроб с телом покойного везли на санях, запряженных одной лошадью, в похоронной процессии кроме возницы участвовал дежурный фельдшер.

В одну из поездок в метро он столкнулся на перроне с постаревшей Кшесинской. Сообщила горестно: едет на свидание с сыном в концентрационный лагерь под Компьеном. Арестован в первые месяцы оккупации без объяснения причин, наотрез отказался бежать, как советовала она ему с отцом, в свободную зону, чтобы перебраться потом в нейтральную Швейцарию.

— Сказал, что не хочет, чтобы нас расстреляли из-за него как заложников… Что у вас, Феликс Феликсович? Как ваши близкие?

— Веселого мало, держимся.

— Мой поезд, — поднялась она со скамейки. — Дай бог вам всего хорошего.

«Без причин в концлагерь не посадят, — думал он, стоя в тамбуре переполненного вагона, — что-то наверняка натворил».

Ехал на аукцион в Национальную галерею «Же-де-Пом». Небольшие банковские сбережения тратил в последнее время на приобретение картин и ценных вещей. Понимал, сложилась удачная конъюнктура: то, что приобрел за бесценок в войну, в мирное время многократно взлетит в цене — удачный бизнес, как выражаются американцы. Посещал аукционы, барахолки, читал газетные объявления. Покупал на дому у голодавших парижан хранившиеся семейные реликвии, о стоимости которых хозяева часто не подозревали.

В расположенной на окраине садов Тюильри галерее «Же-де-Пом» немцы хранили произведения искусства, конфискованные у депортированных в транзитный лагерь Дранси под Парижем французских евреев. Проводили время от времени аукционы по их продаже. Все было организовано таким образом, чтобы выкупленные под номерами лоты выглядели юридически законными: платежи осуществлялись во французской валюте, проценты от продаж шли французскому правительству в Виши и в специально созданный Фонд помощи детям французских солдат, погибших на войне.

Он был завсегдатаем продаж в «Же-де-Пом», знаком с бывавшими здесь директором Лувра Жаком Жожаром, руководителем оккупационного отдела по защите художественных ценностей графом Вольфом Меттернихом, искусствоведом, офицером «СС» Германом Буньесом. Знал многое из того, чего не знали рядовые покупатели. Что на одном из аукционов Лувр приобрел сорок девять великолепных полотен из коллекции сидевшего в концлагере еврея-богача Шлосса, за которые должен был перечислить устроителям двадцать миллионов франков и так и не заплатил ни гроша. Что акция эта была лично санкционирована Гитлером, скромно согласившимся забрать для собственного «Музея Фюрера» в Линце остатки — двести шестьдесят две картины, за которые честно заплатил пятьдесят миллионов. Что работами художников, чье творчество нацисты именовали «дегенеративным искусством», они, тем не менее, торговали в оккупированных странах Европы, а непроданные полотна Пабло Пикассо и Сальвадора Дали сожгли в сорок втором году на кострах во дворе «Же-де-Пом»…

Приходило временами в голову: насколько морально мое общение с этой публикой? Гитлер не мой кумир, насаждаемый им нацистский порядок омерзителен… Евреи, то, как с ними поступают. Никогда их не любил. Роль их в российской жизни была губительной, революции и войны случались по их милости. И все же. Метить наклейками с шестиконечной желтой звездой, как это делают с обитателями еврейского квартала Морэ, гнать без суда и следствия из-за одной только принадлежности к иудейской расе в концлагеря подло, бесчеловечно.

— Я над схваткой, Ируша, — говорил жене. — Не стану, подобно старой шлюхе Шанель, сотрудничать с гестапо, брать на себя, как она, поручения нацистов. Но и в маки не пойду, я не воин. Хочу просто жить. Дышать, смотреть на солнце, нюхать цветы, любить близких мне людей. Ходить в оперу, покупать картины. Мне шестой десяток. Я внучку хочу в колясочке покатать в Люксембургском саду!