Любовь гика - читать онлайн книгу. Автор: Кэтрин Данн cтр.№ 107

– Я искал твоего папу. Уже все закончилось, только повсюду кричали люди. Я нашел его у генератора. Он лежал на земле. Наверное, как раз выходил из кабины, когда все случилось. Помятая урна с прахом твоего деда валялась на гравии неподалеку. На ней была кровь. Думаю, кровь Ала.

Хорст не смотрел на меня. Он нервно теребил седые усы и смотрел в свой стакан.

– Я сразу понял, что он мертв, и не стал подходить. Не мог заставить себя подойти. Я сел на землю рядом с урной, но не смог заставить себя прикоснуться и к ней. А потом пришла твоя мама. Она громко кричала: «Ал!» Как будто звала его ужинать. Она была не в себе. Совсем помешалась, ну, ты понимаешь. Она подбежала к нему, сорвала с себя блузку – задрала юбку – стала стягивать с себя исподнее. Она повторяла, как заведенная: «Ал… все пропало… пропало… нужно начать все сначала». Лил опустилась на корточки над телом Ала, оседлав его бедра, расстегнула ремень у него на брюках, открыла «молнию» на ширинке, резко дернула брюки вниз, его белые галифе… спустила их до середины бедер. Пристроилась на его вялом пенисе, стала раскачиваться взад-вперед, терлась пахом о его пах, гладила его по груди, не замечая, что у него нет половины лица – не замечая, что на его обгоревших руках больше нет пальцев, – она медленно терлась об него, ласкалась, как кошка, запускала руки ему под рубашку, гладила волосы у него на груди и говорила, захлебываясь словами: «Ал… все пропало… столько работы, и все пропало… но мы начнем все сначала… Ал… мы с тобой… Ал».

Мампо умер, чуть-чуть не дожив до трех лет. Тебе, Миранда, тогда было два. Ты нанизывала бусы-четки и ела ванильные вафли в монастыре под присмотром сестры Люси. Но в тот год, когда врачи разрешили мне забрать Хрустальную Лил в дом на Карни-стрит, тебе исполнилось девять.

Я была уже взрослой, когда впервые оказалась в доме не на колесах. Конечно, мне доводилось бывать в магазинах, конторах, амбарах, на складах и автозаправках. Но я никогда не заходила в дома, где люди спят, едят, моются, ковыряют в носу и, как говорится, «живут», если только эти дома не были в три раза длиннее своей ширины и не опирались на рессоры и колеса.

Когда я впервые вошла в такой дом, меня поразила его пугающая прочность. Мне было страшно представить его бетонные щупальца, вбитые в землю, страшно подумать о необъятной чрезмерности. Все было больше, чем необходимо: столько сумрачных, запыленных углов, столько пустого, напрасно растраченного пространства, что я боялась там потеряться. Это здание прочно стояло на месте и никуда не стремилось, хотя в его атмосфере ощущалось смутное свербящее недовольство, словно ему было не очень уютно там, где оно находится.

Вот тогда-то я и поняла, что должна объясниться. Осознала, что, когда люди видят меня, в их глазах нет зависти или ненависти, а есть один очень простой вопрос: «Что с тобой приключилось?» Им надо знать, чтобы избежать подобной судьбы для себя.

Мой ответ тоже был очень простым: «Меня так задумали папа с мамой. Их другие проекты получились более оригинальными, ну а я вышла такой».

Сначала я отвечала именно так. Я этим гордилась. Это была чистая правда. На самом деле очень немногие задавали вопросы: маленькие дети, пьяные или совсем старые люди, в силу возраста освободившиеся от запретов, диктуемых вежливостью, когда любое пренебрежение приличиями можно списать на старческий маразм. Мне хотелось, чтобы люди знали. Я выдавала ответ, даже когда вопрос не звучал вслух, а только теплился огоньком интереса в глазах. Я спокойно улыбалась и озвучивала свой ответ пареньку на автозаправке, мусорщику на улице, женщине с хозяйственной сумкой, остановившейся у перехода в ожидании зеленого сигнала светофора.

Многие – особенно женщины – отворачивались, будто не слышат меня, словно меня нет вообще. Они считали, что я сумасшедшая. Им не хотелось меня поощрять. А то я, чего доброго, попрошу денег.

Я шлифовала свою историю и много думала, как ее лучше подать. Чтобы оправдать их интерес, чтобы они поняли: их интерес – абсолютно нормальная вещь. Я рассказывала о себе с искренним воодушевлением, но они все равно отгораживались от меня.

«Не может быть!» – говорили они. Или: «Да ладно!» Лучшее, на что можно было надеяться: «Значит, вы такой родились?» Может, им было скучно? Может, я их смущала? Может, они думали, что я лгу?

Эта тайна открылась мне в те минуты, когда я впервые вошла в нормальный, неподвижный дом. Раньше я не понимала, что мое существование нуждается в разъяснениях. Одно дело читать о домах, смотреть на дома, проезжая мимо, и говорить себе: «Там живут люди». И совершенно другое – войти в такой дом и оказаться внутри.

Ал всегда потешался над стационарными домами и цитировал по этому поводу Святое Писание. «Лисицы имеют норы, – произносил он нараспев, словно детский стишок, – и птицы небесные – гнезда. – На этом месте он поднимал указательный палец и говорил строгим учительским тоном: – Но Сын Человеческий не имеет, где приклонить голову».

Я, горбатая карлица с геморроидальными шишками вместо мозгов, сейчас несу наказание за сентиментальный срыв во время очередного урока плавания. Меня сломила мягкая складочка жира на шее мисс Лик. И то, как она наклоняет голову, когда улыбается мне в воде, прижимая нижнюю челюсть к своим многочисленным подбородкам. Я уже мысленно приготовилась сделать то, что должна, и даже тщеславно гордилась своей безжалостной решимостью. Но эта складочка на шее мисс Лик выбила меня из колеи. Я усомнилась в своей правоте и чуть было не отказалась от задуманного.

Вот она я, сижу на лесенке над зеленой водой, наблюдаю за мускулистым спасателем, который заигрывает с загорелым мальчиком, в мокрые плавки которого как будто напихано спереди фунта три крепкого винограда. Помещение гудит гулким эхом, на противоположной стороне бассейна четыре маленькие девочки сбились кучкой в воде и шепотом клянутся друг другу, что видели меня в раздевалке без купальной шапочки и очков с темно-зелеными стеклами. Они уверяют друг друга, что голова у меня лысая, как детская попка, а глаза красные.

Даже с закрытыми глазами я чувствую, как эти девчушки смотрят на меня. Они на миг прекратили плескаться на мелком конце бассейна и рассматривают меня с безопасного расстояния. Я тоже сижу на мелком конце бассейна, но с другой стороны – на лесенке, по грудь в воде. Мисс Лик нарезает свои обязательные круги. Девочки разглядывают меня. Если я открою глаза, они улыбнутся мне и помашут руками. Они еще дети, но уже достаточно взрослые, чтобы смущаться своей нормальности в моем присутствии.

Но я, Олимпия Биневски, привыкла, что меня разглядывают посторонние. Я слегка наклоняюсь, словно хочу рассмотреть свои ноги под водой. В таком ракурсе девочкам будет хорошо виден мой горб. Я всегда знала, что горб у меня самый обыкновенный – ничего выдающегося ни по размеру, ни по форме, – и все же это образцовый горб, своего рода классика. Выгнут ровной дугой, тянет плечи к ушам и выжимает грудь узким клином вперед. Верхушка горба, если согнуться под определенным углом, располагается точно на уровне моей макушки. Сейчас я подниму из воды обе руки и сниму очки. С той стороны бассейна доносится плеск воды. На детей произвели впечатление мои руки: короткие, тонкие, с непомерно большими кистями. Я улыбаюсь и открываю глаза, чтобы девчушки увидели в отраженных от воды бликах, что они у меня не красные, а темно-розовые.