Андрей Платонов - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Варламов cтр.№ 55

В отредактированном (вероятно, Литвиным-Молотовым) варианте ответа политически некорректные выражения были сняты, но степень раздражительности и нетерпимости автора к критическим уколам была настолько очевидна, что подводившая итоги «дружеской дискуссии» «Вечерка» с опаской обывателя, пережившего столкновение с хулиганом в темном проулке, констатировала: «Мы не станем останавливаться на дурно пахнущих „цветах красноречия“ А. Платонова, упрекающего советского журналиста в получении каких-то „сребреников“ ^[28] <…> Надо думать, что, исправляя те „опасные грубые ошибки“, которых он и сам не отрицает, тов. Платонов внесет конкретные поправки и в то пренебрежительное отношение к советской журналистике, которое сквозит во всем его ответе».

Знали бы они исходный авторский текст! Но знал бы и Платонов, что последует всего через несколько недель после то ли «ничьей», то ли победы по очкам в схватке с плохо обученной литдевушкой, которая в конце его сочинения стала именоваться дамой. Ее место займет профессиональный литвышибала. Так, вслед за мелкой журналистской сошкой за дело взялась крупная птица.

Новый по-настоящему серьезный удар Платонову нанес глава Российской ассоциации пролетарских писателей и зять кремлевского завхоза В. Д. Бонч-Бруевича Леопольд Леонидович Авербах. Поводом стал рассказ «Усомнившийся Макар», опубликованный в сентябре 1929 года в журнале «Октябрь», а еще прежде прозвучавший на всю страну в «Крестьянской радиогазете», где Платонов сотрудничал с середины 1928 года до начала 1929-го.

Адресованная крестьянам радиопостановка о приключениях деревенского мужика Макара Прохорова в центральном городе Москве, его горькие замечания о смычке города и деревни за счет последней («Сколько мужиков должны зря жить на свете, чтобы здешние люди не умерли с голоду!»), остроумные наблюдения («Люди здесь сытые, лица у всех чистоплотные, живут они обильно, — они бы размножаться должны, а детей незаметно»), его горестные сомнения по поводу всего увиденного до рапповских ушей, похоже, не дошли. Как по не очень понятной причине не дошел до вождей опубликованный в «Октябре» же тремя месяцами раньше «Усомнившегося Макара» не менее крамольный рассказ «Государственный житель». А вот мытарства попавшего в письменную литературу клона Макара Ганушкина на глаза верховному начальству попались.

Одиннадцатого ноября 1929 года на очередном заседании комфракции секретариата правления РАПП среди прочих вопросов была заслушана информация тов. Киршона о его разговоре с тов. Сталиным и была принята резолюция, состоящая из двух пунктов: «а) констатировать ошибку, допущенную редакцией „Октября“ с напечатанием рассказа Андрея Платонова „Усомнившийся Макар“; б) предложить редакции принять меры к исправлению ошибки. Выступить в „На литературном посту“ с соответствующей статьей».

Вот при каких обстоятельствах имя Платонова стало впервые известно Сталину и вызвало его читательский гнев. И это весьма показательно: не будь сталинской реакции, возможно, и Авербах промолчал бы. Но замять дело не удалось.

«В „Октябре“ я прозевал недавно идеологически двусмысленный рассказ А. Платонова „Усомнившийся Макар“, за что мне поделом попало от Сталина, — рассказ анархистский; в редакции боятся теперь шаг ступить без меня», — мужественно, но лаконично и как бы между делом — вышеприведенная цитата была помещена автором в скобки — раскаялся главный редактор «Октября» А. А. Фадеев, в пространном письме кровавой большевичке Р. С. Землячке. Косвенную вину за этот «зевок» пришлось принять на себя и двум членам редколлегии — Серафимовичу и Шолохову, публично высказавшим согласие с зубодробительной критикой рассказа.

За сатирическую, едкую историю о всепобеждающей силе советского партийного бюрократизма («…тут кушают без производства труда <…> Иной одну мысль напишет на квитанции, — за это его с семейством целых полтора года кормят <…> А другой и не пишет ничего — просто живет для назидания другим»), за беспощадный портрет большого паразитического города, где нет ни разума, ни справедливости, ни милосердия, и всё определяют великие и мощные ученейшие люди со страшными и мертвыми глазами, которым нет дела до конкретного человека, за поставленный диагноз фактического поражения рабоче-крестьянской революции и неявную мечту о ликвидации государства и, наконец, за то, что знаменитые ленинские слова «наши учреждения — дерьмо, наши законы дерьмо… в наших учреждениях сидят враждебные нам люди», герои рассказа читают и одобряют в сумасшедшем доме («— Правильно! — поддакивали больные душой и рабочие и крестьяне») — за все за это Платонов получил от «кабалы святош» по полной.

Удивление вызывает не столько комиссарский «разнос», сколько то странное обстоятельство, что Фадеев сей вопиющий, возмутительный текст-поступок пропустил, прочитав либо невнимательно, либо вовсе не прочитав или же, чего тоже нельзя исключать, втайне с Платоновым и его диагнозом согласившись. Вот почему не только к Платонову, но и к тем, кто его поддерживал и душевно ему сочувствовал, были обращены гневные строки Леопольда Авербаха:

«Мы „рожаем“ новое общество. Нам нужно величайшее напряжение всех сил, подобранность всех мускулов, суровая целеустремленность. А к нам приходят с проповедью расслабленности! А нас хотят разжалобить! А к нам приходят с проповедью гуманизма! Как будто есть на свете что-либо более истинно человеческое, чем классовая ненависть пролетариата <…>

Оставлен позади первый год пятилетки. Миллионы „Макаров“ заняты „целостными масштабами“. Миллионы „Макаров“, как никогда еще раньше, двинулись к крупному социалистическому хозяйству в деревне. Миллионы „Макаров“ перевели нашу революцию на новую, еще более высокую, ступень <…>

Рассказ Платонова — идеологическое отражение сопротивляющейся мелкобуржуазной стихии. В нем есть двусмысленность, в нем имеются места, позволяющие предполагать те или иные „благородные“ субъективные пожелания автора. Но наше время не терпит двусмысленности; к тому же рассказ вовсе не двусмысленно враждебен нам!»

После такого заключения усомнившемуся сочинителю оставалось сушить сухари или по меньшей мере навсегда проститься с идеей быть напечатанным в родной стране, однако в последних строках письма, пропев осанну оклеветанной Платоновым партии («…партия наша — отнюдь не партия Чумовых, а партия большевиков <…> она снимает всякую возможность противопоставления „целостных масштабов“ „частным Макарам“»), Авербах поучал: «Писатели, желающие быть советскими, должны ясно понимать, что нигилистическая распущенность и анархо-индивидуалистическая фронда чужды пролетарской революции никак не меньше, чем прямая контрреволюция с фашистскими лозунгами. Это должен понять и А. Платонов».

В этих словах была надежда. Если должен понять, значит, может понять, если может — значит, поймет (и не случайно уже в феврале 1930 года Платонов напечатал в журнале «Октябрь» очерк «Первый Иван» — своеобразное, выданное авансом свидетельство временного прощения со стороны верховных вождей). Но все же, несмотря на как бы протянутую руку, реакция партии на «Усомнившегося Макара» могла показаться и чрезмерной — так не ругали даже Булгакова с Замятиным, и нетрудно понять, за что Платонову досталось. С одной стороны, с ним обошлись по принципу: бей своих, чтоб чужие боялись. С другой — в устах пролетарского писателя, каковым считался Платонов, критика советского бюрократизма непреднамеренно, но органично перешедшая в критику советского строя, расценивалась как предательство, и то, что можно было простить писателям, которые даже не старались рядиться в попутчиков, как аттестовал некогда Авербах Булгакова, нельзя было простить рабочему, не буржуйскому сынку, не безнадежному человеку, однако также написавшему «произведение даже и не попутническое». Так совпали в сознании литературного инквизитора два гениальных русских современника — у Авербаха был вкус, когда он выбирал свои жертвы.