Жюльетту, естественно, принимал банкир Торлониа, француз по происхождению, который, когда утихли бури Революции, сколотил огромное состояние, но в отличие от г-на Рекамье не утратил его; он был известным любителем искусства и празднеств. Он закатывал роскошные приемы и как нельзя лучше обращался с супругой своего парижского коллеги и корреспондента.
Более забавным был г-н де Шабо, «друг Матье»: будущий герцог де Роган, будущий прелат (о нем упоминается в «Красном и черном», а также в «Отверженных»), Тогда он был всего лишь молодым человеком двадцати пяти лет, которого семья принудила стать камергером императора, а недавняя женитьба на мадемуазель де Серан никак не изменила ни его девичьего лица, ни дендизма в одежде, ни призвания. Его молодая жена умрет в январе 1814 года, заживо сгорев в собственном доме, собираясь на бал, и у красавчика Огюста будет полно времени, чтобы подготовиться к постригу. Это случится при Реставрации, и герцог-аббат повеселит современников той тщательной заботой, с которой он по-прежнему ухаживал за собой. С ним мы тоже еще встретимся.
Еще одна личность, следующая за колесницей Жюльетты, — скульптор Канова. Пятидесятипятилетний венецианец всё еще был исключительно красив, но пользовался небольшим успехом у прекрасного пола, который недолюбливал. Известный деятель наполеоновского режима, Канова был мастером академического и строгого неоклассицизма. При жизни его превозносили до небес. Он жил вместе со своим сводным братом, аббатом, в очаровательном доме недалеко от улицы Бабуина. Он был домоседом и довольно обидчивым человеком, но как только познакомился с Жюльеттой, то влюбился в нее и изменял своим драгоценным привычкам, чтобы сопровождать ее на прогулке или явиться к ней в салон. Эта рассудочная любовь, каждое утро изливавшаяся в пламенных записках, на какое-то время увлекла красавицу из красавиц.
В начале июля к г-же Рекамье на неделю приехал Балланш. Примчался на почтовых, не останавливаясь ни днем, ни ночью, чтобы не лишать себя ни единого мгновения из того краткого срока, который был ему отпущен на встречу с его музой. Он привез из Лиона печальные вести: угасла г-жа де Шеврез. Тем не менее радость Жюльетты при виде верного друга была так велика, что она в тот же вечер, после ужина, пожелала показать ему красоты Рима. Народу набралось много: выехали в трех экипажах. Предполагалось осмотреть Колизей и собор Святого Петра. Вечер выдался совершенно прелестный, однако Канова кутался в пальто, находя совершенно нелепой фантазию разгуливать по ночам. Балланш же, предпочитавший идеи камням, пусть даже они символизируют целую цивилизацию, историю или религию, ходил большими шагами, заложив руки за спину. Вдруг г-жа Рекамье заметила, что он с непокрытой головой. «Месье Балланш, где же ваша шляпа? — воскликнула она. — А, — ответил тот, — осталась в Алессандрии». Он действительно забыл там шляпу и даже не подумал купить себе новую, настолько мало его заботили детали внешней жизни.
Бедная Жюльетта! Нельзя не пожалеть ее немного… Оказаться на ритуальной ночной прогулке среди руин и памятников, преображенных луной, которая высекает их из темноты, подчеркивая их размеры, среди красивейших и исполненных глубочайшего смысла мест античной и христианской истории в компании самого холодного из творцов и евнуха с сомнительным обаянием!.. Как далеко еще от нее тот, кто смог бы должным образом оценить подобное зрелище! Пока еще кажется невероятным, что он займет свое место в жизни Жюльетты — Волшебник, Чаровник, незаменимый Шатобриан…
***
Вскоре после отъезда Балланша Жюльетта в поисках прохлады перебралась в окрестности Рима, на холмы, которые римляне называют «Кастелли» (замки), а французы — Албанскими горами: Фраскати, Альбано, Неми, Рокка ди Папа… Она выбрала Альбано, где Канова каждое лето снимал апартаменты в постоялом дворе под названием «Локанда ди Эмилиано». Они договорились жить вместе неподалеку от рыночной площади, у романской церкви XIII века с четырехъярусной колокольней, возвышающейся над морем. Оттуда открывался ослепительно красивый вид на Аппиеву дорогу, озеро вулканического происхождения и холмы, усеянные роскошными виллами. Одну из них, виллу Тусколана на Фраскати, приобретет ее давний друг Люсьен Бонапарт.
Г-жа Ленорман рассказывает о прелестях этого времяпрепровождения, а также о печальной истории одного местного рыбака:
Каждое утро, спозаранку, г-жа Рекамье со своей юной спутницей отправлялись гулять по красивым аллеям вкруг озера Альбано. Вид озера и его берегов в утреннем свете были несравненно красивы. В этих счастливых краях, где свет творит чудеса, можно неустанно созерцать один и тот же пейзаж: свет заставляет его бесконечно меняться и делает его вечно новым и вечно красивым. Канова и аббат время от времени приезжали на три-четыре дня подышать благотворным и ароматным воздухом местных лесов.
Ведя такую тихую и монотонную жизнь, г-жа Рекамье, как и в Шалоне, завязала знакомство с органистом и каждое воскресенье музицировала на органе во время обедни и вечерней службы. Однажды в сентябре, в воскресенье, «французская синьора», как прозвали прекрасную изгнанницу в Альбано, возвращалась домой после вечерней службы, спускаясь с юной Амелией по улице, ведшей от церкви на площадь. На этой улице, перед низкой дверью, стояла плотная толпа мужчин в широкополых шляпах и накидках. Толпа казалась угрюмой и угнетенной; на свои расспросы иностранка узнала, что в низкую и зарешеченную залу, служившую тюрьмой, только что привели одного местного рыбака, обвиняемого в сношениях с англичанами, которого должны расстрелять завтра на заре. В этот момент исповедник узника, альбанский священник, которого знала г-жа Рекамье, вышел из тюрьмы; он был чрезвычайно взволнован и, завидев француженку, неоднократно передававшую ему пожертвования, вообразил, что она могла бы как-нибудь повлиять на французские власти, в чьих руках находилась судьба осужденного. Он пошел к ней, народ, вероятно, подумав о том же самом, расступился на его пути, и г-жа Рекамье, обменявшись десятком слов с исповедником, очутилась, сама не зная как, вместе с ним в камере узника.
Руки и ноги несчастного были закованы в кандалы; он выглядел молодым, высоким и сильным; голова его была обнажена, взгляд метался от страха; он дрожал, зубы его стучали, со лба стекал пот. (…) г-жа Рекамье прониклась к нему такой жалостью, что склонилась над ним и заключила в объятия. Исповедник объяснил ему, что синьора — француженка, что она добрая и великодушная, сочувствует ему и будет просить о помиловании. При слове «помилование» осужденный как будто пришел в себя… Священник велел ему успокоиться, молиться и немного поесть, пока его покровительница поедет в Рим просить об отсрочке.
Казнь была назначена на следующее утро, нельзя было терять ни минуты. Г-жа Рекамье вернулась домой, спросила почтовых лошадей и через час выехала, полная решимости сделать всё, что в ее власти, чтобы спасти несчастного… Она увиделась с французскими властями в Риме и нашла их непоколебимыми. Генерал Миоллис был вежлив и участлив, но не мог ничего сделать. Де Норвен повел себя жестко и почти угрожающе: в ответ на настойчивые мольбы г-жи Рекамье он напомнил ей, что не пристало изгнаннице вмешиваться в дела имперского правосудия. На следующее утро она вернулась в Альбано, в отчаянии от безуспешности своих ходатайств и преследуемая образом несчастного… Днем исповедник рыбака пришел к ней и принес ей благословение казненного.