Борис Пастернак - читать онлайн книгу. Автор: Дмитрий Быков cтр.№ 263

Профессор Тагер по снимку определил рак левого легкого и метастазы в обоих. Это был самый скоротечный рак, который возникает обычно вследствие сильных нервных потрясений. Болезнь начала развиваться, по-видимому, в последние месяцы 1959 года, когда травля сменилась неопределенностью и прямыми угрозами со стороны властей.

После рентгена Пастернак сильно ослабел. Впервые не стал надевать зубы. Протезы так и лежали в его изголовье, в коричневой кружке с отколотой эмалью. Кружка служила ему долгие годы. Цела она и посейчас.

Сестра сказала ему, что на снимке подтвердилась затяжная пневмония. Он не поверил.

Двадцать третьего его посетил главврач литфондовской поликлиники.

— Милый врач,— сказал Пастернак.— Немного похож на Федина.

Около дачи постоянно дежурили иностранные корреспонденты. О диагнозе знала вся Москва, он был известен и на Западе. Пастернак попросил вызвать сестру Лидию из Лондона. Сестра готова была вылететь немедленно, но советское посольство задерживало визу.

Двадцать седьмого мая в четыре утра исчез пульс. Пастернаку сделали несколько уколов, пульс восстановился.

— Если умирают так,— повторил он несколько раз в течение дня,— это совсем не страшно.

— Жизнь была хорошая,— сказал он сестре.— Если она продлится, я посвящу ее борьбе с пошлостью. В мировой литературе и у нас. Очень много пошлости. Пишут обо всем не теми словами.

Еще он сказал, что напишет о труде медсестер:

— О да, вы труженицы. В мире так много запутанности, всякая деятельность так осложнена и затруднена, а здесь такоткрыто благородна, так неподдельна и бескорыстна. Вот об этом я буду писать.

Потом спросил, жив ли Олеша,— он заболел в апреле и умер в начале мая. Пастернаку об этом не сказали.

— Я чувствую себя кругом в дерьме,— сказал он старшему сыну.— Говорят, что надо есть, чтобы действовал желудок. А это мучительно. И так же в литературе. Признание, которое вовсе не признание, а неизвестность. Нет воспоминаний. Все по-разному испорченные отношения с людьми. Кругом в дерьме. И не только у нас, но повсюду, во всем мире. Вся жизнь была только единоборством с царствующей пошлостью за свободный, играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь.

Вечером 27 мая ему сделали переливание крови. Пастернак сказал, что сам был донором во время войны. Когда из вены вынимали иглу, кровь залила постель и халат врача.

— Кровавая картина,— сказал Пастернак.

На другое утро он спросил врача:

— Вам приходилось лечить больных с такими осложнениями после инфаркта, как у меня?

— Да,— ответила она.

— Они выздоровели?

— Да.

— Назовите их.

Она назвала нескольких писателей. Он, казалось, успокоился.

Одна из дежуривших при нем сестер ненадолго заснула ночью. Вскоре она очнулась, почувствовав, что он на нее смотрит.

— Извините,— смутилась она.

— Ничего,— улыбнулся он,— у вас хорошо получается.

Однажды Голоден предложила ему почитать вслух.

— Я ведь сам пишу книги, что же мне читать чужие? — ответил он с легким раздражением.

Двадцать восьмого ему стало совсем плохо.

— Ведь вы все понимаете,— сказал он сестре.— Зачем же на таких гужах тянете меня в жизнь? Посмотрите на дно своей души. Жизнь была хороша, очень хороша. Но и умирать когда-нибудь надо.

Но на следующий день он с нетерпением ждал переливания крови — после первого переливания ему стало гораздо лучше. Позвал Леню, спросил, как тот сдал экзамен. Вечером приехал Женя. Пастернак попросил позвать его, но ничего не говорил.

Профессор Кассирский был единственным врачом, который не брал гонораров. Он говорил, что Пастернаку осталось не больше пяти дней. Но прошла неделя, а Пастернак был жив. Утром 29 мая к нему зашла Нина Табидзе. Он, как обычно, взял ее руку, погладил пальцы и сказал: «Генацвале». В тот день Табидзе специально подкрасила губы, поярче оделась — Пастернак сказал, что они с Зиной совсем измучились, плохо выглядят, повторял, что скоро умрет и избавит их от заботы о себе. Нина решила явиться перед ним помолодевшей и посвежевшей:

— Вам лучше, и мы с Зиной тоже выглядим лучше!

Он покачал головой:

— Нет, Ниночка, мне очень худо и вам не лучше.

Утром 30 мая он, как обычно, попросил жену причесатьего, капризничал, что не так проведен пробор. Ждал переливания крови. Врачи долго на него не решались, он не понимал почему. Как только начали переливать кровь, у него открылось сильное горловое кровотечение.

— Лида уже в пути,— повторял старший сын,— дождись ее.

— Лида — это хорошо,— сказал он.

Он попросил жену остаться с ним наедине.

— Я очень любил жизнь и тебя,— сказал он ей,— но расстаюсь без всякой жалости: кругом слишком много пошлости, не только у нас, но и во всем мире. С этим я все равно не примирюсь. Спасибо тебе за все.

Он попросил жену позвать к нему сыновей.

— Что же, будем прощаться?

Это был полу вопрос.

— Вы оба мои законные дети,— и кроме естественного горя и боли после моей смерти, кроме самой этой утраты вам ничего не угрожает. Вы признаны законом. Но есть другая сторона моего существования, незаконная. Она стала широко известна за границей. Это получилось так из-за участия в моей судьбе, в моих делах, особенно в последнее время, в истории с Нобелевской премией… Когда приедет Лида, она этим займется. Она многое должна узнать не от вас. Лида все это устроит… Это — сторона незаконная, и ее никто не сможет защитить после моей смерти. Поняли ли вы?

— Ты хочешь сказать,— спросил Женя,— что поручаешь нашей защите все, что ты оставляешь?

— Нет, совсем не то. Я хочу, чтобы вы были к этому безучастны и чтобы эта вынужденная безучастность не была вам обидна и в тягость.

Он начал задыхаться.

— Какая у вас следующая процедура — кислородная палатка? Давайте кислородную палатку.

Марфе Кузьминичне, державшей его голову, он сказал:

— Что-то глохну. И туман какой-то перед глазами. Но ведь это пройдет?

Около него постоянно находились Зинаида Николаевна и оба сына.

В одиннадцать вечера он сказал жене:

— Прости.

И, после паузы:

— Рад.

2

Между тем в сферах, с которыми он всю жизнь был в теснейшем, хоть и прерывавшемся по временам общении, готовились мистериальные перемены: суетились вокруг пиршественных столов, проверяя, все ли на месте, что он любил; тамада Тициан рассаживал гостей, наполнял гигантский штрафной рог, гордясь правами распорядителя застолья; друг Паоло уговаривал друга Владимира не начинать с выяснения отношений («Вспомните, каково было вам в первый час»), Райнер занимал место поближе: «Должен же я наконец увидеть его!» Подтягивались старики: ну-ка, ну-ка… Пока не расселись, разговоры шли обыкновенные: ах, если бы знать, если бы знать,— кто бы хоть минуту задержался! И в самом деле, если б не помешали позавчера, он уже давно был бы здесь. Атмосфера предстоящего торжества захватывала всех — в том числе и тех, кто таил на него обиду, хоть таковых, надо признать, было куда меньше, чем обычно в случае прибытия гостя столь значимого. Преобладала радость. Обдумывались планы. Перечислялись проекты, в которые он сразу должен включиться,— ибо мастера его ранга и здесь были нарасхват, а время, сами знаете, непростое. Счастливое ожидание достигло пика, и мысль о трудностях его окончательного перехода никого уже не печалила: в конце концов, все через это прошли, ничего особенного. Очень часто он вел себя так, как будто давно уже…— и в сущности, как прекрасно было бы на земле, если бы так вели себя все!