Генерал Снесарев на полях войны и мира - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Будаков cтр.№ 87

В последний день января утром, сойдя с поезда, Снесарев и его товарищи на автомобилях переезжают на новое место. В Тысмянице теперь располагается штаб корпуса, а весь корпус тянется вдоль реки Голутвинница Быстрая. Для начальника штаба заготовлена просторная комната в четыре окна, глядящие на юг, откуда в солнечные часы проливается ласковый свет. После обеда начальник штаба едет в Станиславов, где посещает обе дивизии, чтобы и их сориентировать и сориентироваться самому.

День спустя Снесарев с удовольствием побывал на солдатском спектакле инженерного полка. Публика благодарная — офицеры, солдаты, сестры, местные жители… Под занавес — «Як умру, то поховайте…»

(Помню, как в детстве, в отрочестве любил декламировать эти прекрасные начальные строки, волновала ритмика стиха, волновали первые две строфы, а далее уже было вроде и второстепенное; но у Шевченко, моего любимого в детстве поэта, там-то, в последних строфах, и кипела уже неостановимая ярость и ненависть к назначенным врагам; Гоголь в беседе с земляками — учёным Бодянским и писателем Данилевским указывал на это отсутствие любви и энергии добра в немалом числе строк Кобзаря; Данилевский дал описание той беседы в «Знакомстве с Гоголем». Опуская возражения Бодянского, частично процитируем сказанное Гоголем про собственно творчество Шевченко: «Дёгтю много… дёгтю больше, чем самой поэзии. Нам… надо писать по-русски, надо стремиться к поддержке одного, владычного языка для всех родных нам племён… язык Пушкина… нам, малороссам и русским, нужна одна поэзия, спокойная и сильная, нетленная поэзия добра, правды и красоты. Я знаю и люблю Шевченко как земляка и даровитого художника; мне удалось и самому кое-чем помочь в первом устройстве его судьбы. Но его погубили наши умники, натолкнув его на произведения, чуждые истинному таланту. Они всё ещё дожёвывают европейские давно выкинутые жмаки. Русский и малоросс — это души близнецов, пополняющие одна другую, родные… Всякий, пишущий теперь, должен думать не о розни; он должен прежде всего поставить себя перед лицо Того, Кто дал нам вечное человеческое слово…»

Снесарев, имея в себе токи русско-украинской крови, близкое бытие родственных славянских душ, не без горечи воспринимал заочную взаиморазмолвку сыновей славянства. Он по-гоголевски верил в то, что Свет Христов нравственно преобразует человека. «Молился Создателю мира с чувством глубокой веры и признательности»; «Слово Божие будет так же раздаваться по церквам и полям…»; но и понимал он, что многое в творчестве Шевченко вызвано и объяснимо «закрепостительными» обстоятельствами жизни. Ему, с детства любившему слушать и петь чудесные малороссийские, украинские народные песни, было очевидным осуществлённое стремление Кобзаря литературно возвысить и обогатить родной народный язык.)

Разумеется, спектакли — редкость. А военные вопросы объявляются самые неожиданные. Новое наступает каждодневно, ежечасно. Прослушав германскую радиотелеграмму, мысль, отражённую точками или тире с расстояния едва ли не в тысячу километров от Берлина до Тысмяницы, Снесарев понимает, что это лишь начало. Что наступит время, когда мысль перестанет быть сокровенной тайной и силой внутри человека, что её можно будет, против воли человека, выявлять, расшифровывать, выставлять на всеобщее обозрение.

Начальник штаба не только старается ничего не упустить, всем интересуется, часто привнося своё видение — перспективное. С начальником радиотелеграфной станции вырабатывает инструкцию, как помешать корректировке стрельбы с австрийских аэропланов; с начальником бронебойных отделений обсуждают план, как бронебойщикам поступать при атаке и при обороне. Делает выводку лошадям Крымского эскадрона, расспрашивает конников, что у тех наболело на душе, что не так. Беседой доволен: «Все татарчуки — народ прочный и простой; они смотрят внимательно и бодро… Командир эскадрона рассказывает случай, что к ним пришли совратители. Результат был неожиданный: их связали, наколотили всласть, а потом представили начальству. “Люди верные, прочные и Царя любят”, — говорит эскадронный командир».

Делами приходится заниматься с утра до глубокого вечера. «Бумаги плывут непрерывным потоком, и если пропустить, то они накапливаются свыше предела». И всё же успевает читать и даже давать оценки прочитанному, как в случае с «Последним фаворитом» Льва Жданова, который интересен «объективной художественностью историка, знанием языка того времени и простотой…» Строго говоря, интерес был не столько к книге, сколько к именам, первозначимым в отечественной политической истории. Екатерина и Потёмкин верстали новые границы на берегах Чёрного моря и близ Карпат, в тех местах, где воевал Снесарев. Сколь тогда Россия раздалась в своих границах, и дело было за малым, чтобы русские закрепились на Босфоре, вернули Константинополь православному миру, вышли в Средиземноморье, возможность чего издалека видел Вольтер и, как бы между прочим, «подсказывал» Екатерине — просветительнице, завоевательнице и устроительнице завоёванных земель.

На третий день февраля Снесарев вместе с корреспондентом «Армейского вестника» Иваном Даниловичем Швец-Шевченко (псевдоним — Днепровский) с утра выехали на позицию 117-й дивизии, сначала на автомобиле, а когда застряли в снегах, пересели на санки. Несмотря на снег и ветер, беседа со Швецом оживлённая — о жизни в окопах, прапорщиках в атаках, о тылах. Они проезжают городок Лысец, ещё полгода назад красивый и уютный, теперь же в прах разрушенный. До городка Стебник им приходится добираться пешком… В разговоре, уже о разном, Швец вдруг делится со Снесаревым своей горестью: расстался с женщиной (не уточняя — любимая или нет), и его миросозерцание на переломе; на что Снесарев грубовато, по-фронтовому отвечает, что из-за юбки не переменил бы даже исподников: миросозерцание — слишком серьёзное для мужчины, неизбежного воина, дело, чтобы послушно менялось от изменчивости и измены женщины. В Стебнике поразились именно женщинам, весёлым, смеющимся так, словно на дворе праздник, а не война, — «они давно покончили с некоторыми из сомнений и пустили в оборот свой капитал; это даёт им пищу и удовлетворение… Встречает меня полковник Носович, мой ученик (вертун и спортсмен) … и говорит без умолку… Он всё знает и всё может, он здоров, жив и тренирован… Окопы — моя сфера…»

Через день побывали в 75-й дивизии, где на радость и Снесарева, и корреспондента им встретился поручик Минин, командир роты, находчивый, неунывный человек; но главное, разумеется, в другом: он — потомок Козьмы Минина, духовного вождя Нижегородского, переросшего во всерусское ополчение, спасителя русского государства от великой смуты. «Он говорит нижегородским говором, деловит и весел… Он не спит целыми ночами: “Нельзя, всё равно разбудят”… Он говорит только о деле, будто и не знает, какое великое дело он делает».

Корреспондент оказался не на час залетай-пером, а человеком основательным, готовым побольше увидеть, почувствовать и жизнь штаба, и жизнь окопа, не боящимся передовой, о чём среди прочего и сообщается в письме Андрея Евгеньевича к жене: «С ротными командирами — чаще всего детьми лет 22–23 — я говорю без конца и нарочно навожу темы так, что сотруднику ярче и трогательнее обрисовывается великая и самоотверженная работа этих боевых тружеников. И я достигаю своей цели, так как… он не один раз высказывает мне свои восторги и свои налетевшие думы красивым звучным языком литературного работника. “Заметьте разницу, — твержу я ему, — ваши тыловые господа становятся вне себя, если недоспят 2–3 часа, если не получат любимого… блюда, если министром назначат не того человека, которого он наметил, а эти окопные люди в наиболее счастливое для них (в смысле безопасности) и спокойное время не спят все ночи подряд — неделю, месяц, два месяца — и не раздеваясь целые сутки… это их счастливая норма, от которой идут разных ступеней «неудачи»: лёгкое ранение, тяжкое, уродство на всю жизнь, смерть… и всё же они ровны, спокойны и веселы, они бодры духом, и с их уст не слетает никакой кислой фразы. Бог — хранитель да здоровая боевая приподнятость берегут в норме их душу и тело. И разве вы хоть от одного из них слышали о его риске, большом подвиге, лишениях? Нет, они вам говорят о «деле», которое удалось или которое не удалось… с сибиряками, например, всякое «дело» обеспечено… и только: скромно и деловито. Делая великое дело, они горды душой, и им не нужно ни ваше одобрение, ни даже одобрение того страшного жупела, перед которым ползает весь тыл, и только окопный человек держит горделиво свою голову; я разумею общественное мнение”».