Генерал Снесарев на полях войны и мира - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Будаков cтр.№ 67

3. По тем средствам, которые имелись у Юго-западного фронта, он сделал всё, что мог, и большего выполнить был не в состоянии — я, по крайней мере, не мог. Если бы вместо меня был военный гений Юлия Цезаря или Наполеона, то, может быть, он сумел бы выполнить что-либо грандиозное, но таких претензий у меня не было и быть не могло…»

Ещё командующий фронтом оспаривает утверждения своих недругов, порицающих его за отказ от главного — одного-единственного — прорыва, а наступавшего несколькими ударными группами.

Брусилов свои мысли подкрепляет весомым авторитетом с враждебной стороны — начальником германского Генерального штаба Людендорфом, строками из его невесёлых воспоминаний: «4 июня русские атаковали австро-венгерский фронт восточнее Луцка, у Тарнополя и непосредственно севернее Днестра. Атака начата была русскими без значительного превосходства сил. В районе Тарнополя граф фон Ботмер, вступивший после генерала фон Лизингена в командование юго-германской армией, начисто отбил русскую атаку, но в остальных двух районах русские одержали полный успех и глубоко прорвали австро-венгерский фронт. Но ещё хуже было то, что австро-венгерские войска проявили при этом столь слабую боеспособность, что положение Восточного фронта сразу стало исключительно серьёзным. Несмотря на то, что мы сами рассчитывали перейти в наступление, мы немедленно подготовили несколько дивизий для отправки на юг. Фронт генерал-фельдмаршала принца Леопольда Баварского действовал в этих обстоятельствах таким же образом. Германское военное командование сделало на этих обоих фронтах большие позаимствования, а также подвезло дивизии с запада. В то время сражение на Сомме ещё не началось. Австро-Венгрия постепенно прекратила наступление в Италии и также перебросила войска на Восточный фронт… Обстановка коренным образом изменилась. С началом сражения на Сомме и с выступлением Румынии она вскоре ещё раз должна была измениться не в нашу пользу…»

По-разному можно относиться к личности, военному дарованию и, наконец, малоуместному «революционерству» Брусилова, вынужденного (или по своей воле вздумавшего) одно время быть в пристяжных у военного министра Керенского, в котором не было ни на гран ни военного, ни министра, ни хотя бы честного заботника о России. Русский генералитет, в его патриотической части, враз забыл победы Брусилова, он мог ему простить даже поражения, но «братания» с внутренними врагами России простить не мог. Снесарев не принимал в Брусилове его армейское ораторство, его негативное отношение к Корнилову, Каледину, его не в меру широко разлитое скептическое отношение к «академикам» — выпускникам Императорской Николаевской академии Генерального штаба, некоторые черты его характера. И всё же именно Снесарева просил Брусилов незадолго до смерти разобраться в его бумагах, в его военно-творческом наследии, именно Снесарев вёл траурный митинг на похоронах Брусилова на Новодевичьем кладбище и именно Брусилов и Снесарев чекистскими верхами выставлялись как организаторы Русского национального союза, Русского монархического союза, Русского союза георгиевских кавалеров и т.д. и т.п.

В снесаревских письмах, в дневниковых записях, разумеется, чувствуется дыхание летнего наступления 1916 года. Да и всё, что волнует, радует, огорчает: и бедствия родины, и церковь, и семья, и воспитание малых и юных, и бедные сестры милосердия, и загубившие свою жизнь его друзья.

«…Был под всяческими огнями, какие только есть на свете», — пишет в конце мая, а через несколько дней, в начале июня, столь тяжелы его строки, словно он кладёт на картину густые, кровью пропитанные мазки: «…Мы много видим кругом трупов и крови, как мясники на городской бойне, мы шагаем спокойно по окровавленным полям, мы к этому постоянному кладбищу привыкли, но когда гибнут те, которые около нас близко, с которыми мы говорили и делились впечатлениями, то их смерть бьёт нас по нервам… она говорит, что могли мы пасть, а они остаться».

В городке Зелена на реке Прут, остановясь на двухдневное проживание в запущенном барском домике возле церкви, дважды за два дня и подолгу беседует с баронессой Василько — родственницей сербских правителей Милана, Обреновичей. Когда-то богатая и знатная, теперь нищая. Обычная история. Имела замечательный голос, да знатные родители не дали взойти на сценические подмостки. Или смотрели на это как на плебейское, не аристократическое занятие, или ещё почему, но вышло, как у сестры Снесарева Клавдии, имевшей отменный голос, но… родственники перекрыли ей дорогу на сцену. Много говорили о сербах, и она, уверенная в провиденциальной предназначенности Сербии, как и России, с горечью, но и с пафосом, правда, едва заметным, несколько раз повторила, видать, давно выстраданное, что, мол, Сербия — небесная страна, и пушками, бомбами, револьверами ничего не решить.

Снесарев видел, что жители — австрийцы и венгры — боятся не одних казаков, а и сербов. «В Сербии в последние минуты её борьбы на сцену выступили малыши и женщины, вооружённые бомбами и револьверами. Последовали народная борьба, вызвавшая страшное ожесточение с обеих сторон, и мероприятия австрийцев, перешедшие всякий предел разума и человечности. Власти приказали “не щадить”, а разошедшаяся солдатчина стала насиловать и убивать беспощадно… получилась война “потусторонняя”, где тактика, месть и пьяный разгул переплелись в уродливую и страшную верёвку. А теперь австрийцы ждут мести и со страхом спрашивают, нет ли среди нас сербов».

Между тем в плен к русским попадают огромные массы, да ещё по лесам бродят тьмы и тьмы австрийцев и венгров, готовых сдаться. Но и русских в германском плену едва ли меньше. При компактности германской территории пленные — это проблема для Германии. Но ещё большая — для России, поскольку её организационные навыки далеко не так велики, как немецкие. Куда пленных девать? Где размещать? Даже обезоруженные, они вместе представляли грозную тлеющую силу, в любой миг готовую вспыхнуть. Побеждённые, они, находясь в России, стали временными победителями, как, например, белочехи: много пришлось натерпеться от них и красным, и белым, и невоюющим русским людям; так же и от мадьяр, и от австрийцев.

Судя по пленным, и до победы рукой подать. А она добывается прежде всего солдатской и офицерской отвагой и кровью. Пусть ещё не победа, но в любом случае военные — люди чести, веры и верности; разумеется, и фронтовой дружбы, самой бескорыстной на земле.

В тот июнь он не то что пишет, а начерчивает в письме к жене горделивые слова: «И думаю я: такие трогательные и высокие минуты дано переживать нам, военным людям, полагающим “души за други своя”, только нам, а не людям во фраках, может быть, более нас умным, развитым, но умеющим проливать только чернила…»

«…радость не потому, что белый крестик даёт мне преимущества — это дело преходящее, — а потому, что он включает меня в семью храбрых; самая аристократическая семья, которую я только могу представить и о которой в душе я давно мечтал. Аристократизм есть разный: по происхождению (дворяне…), по уму (учёные…), по дарованию и таланту (артисты, художники…), по золоту (миллиардеры, богачи…) и т.д. — всё это аристократизм почтенный, заслуживающий внимания, но меня гораздо более трогает аристократизм по другому признаку — по храбрости, по способности в нужные минуты “положить жизнь свою за други своя”…» — напишет Андрей Евгеньевич год с лишним спустя.