Генерал Снесарев на полях войны и мира - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Будаков cтр.№ 150

Далее не поскупимся на страницы воспоминаний Евгении Андреевны. Если бы даже существовали иные, они едва ли могли сказать более значительно и обстоятельно, более душевно, чем это сказано в её воспоминаниях, — с тем удивительным чувством благодарности жизни и благодарности всем, кто помог.

«Неизменная паспортная туча стояла надо мной: меня не прописывали в Ленинграде, отказы были по всем инстанциям, хотя паспорт мой был московский, но последняя прописка стояла — г. Кемь; она и влияла. А без прописки не брали на работу. Правда, я немножко подрабатывала в неожиданном амплуа — в кино. У тёти Лиды был один знакомый, каким-то образом связанный со съёмками “Юности Максима”; вот он и занимал меня то в уличной сценке, то во дворе фабрики, дал мне даже небольшой эпизод: конка, которая не может идти дальше из-за толпы; я сижу на империале с двумя круглыми коробками, видимо, я модистка, вскакиваю и сбегаю со своими картонками вниз. Меня таки прописали в Ленинграде, и в этом деле мне неожиданно пришёл на помощь папа. Когда он узнал, что этот вопрос никак не утрясается, он спокойно посоветовал: “Обратись к Ивану Панфиловичу Белову, он — мой ученик по Академии, может быть, он поможет”. А Белов был не более и не менее командующим войсками Ленинградского военного округа. Я так и сделала. Белов принял меня немедленно; спросил только: “Значит, Андрей Евгеньевич уже в Ленинграде?”, расспросил о здоровье, кому-то позвонил — и через два дня я имела прочную постоянную прописку в Ленинграде…

А в состоянии папы наступило ухудшение… Врачи относились к нему очень хорошо. Но больница всё же была тюремной, с режимом и строгостью. Ходил он хорошо, нога не волочилась, но походка всё же была тяжёлая. Врач мне сказала, что левая рука потеряна, а нагрузка на психику в связи с продолжающимся заключением не способствует выздоровлению. 26 сентября 1934 года меня вызвали к телефону. Женский голос произнёс: “С вами говорит палатный врач вашего отца. По решению комиссии он освобождён, и мы его выписываем. Приезжайте завтра за ним”.

Освобождён! Долгожданное слово “освобождён”, которое мы ждали почти полтора года… На следующий день доктор предупредила: “Только будьте с ним очень осторожными. Даже радостные волнения могут быть для него губительны”. Я послала маме телеграмму, и мы стали ждать денег на дорогу, — конечно, у тёти Лиды в комнате». (Тётя Лида, она же Лидия Петровская, с которой когда-то полковник Академии Генштаба Андрей Снесарев в антракте царственно прохаживался по фойе Мариинского театра, невольно заставляя, в восхищении или лёгкой зависти, поворачивать головы и глаза красивых женщин и мужчин. Впрочем, давно это было, он об этом и позабыл, да и Лидия — опять это вечное имя первой возлюбленной! — была не то что не в его вкусе, но в ней было столько непредвиденных эмоциональных экспансий, а главное, его прекрасная жена не сравнима ни с кем, и её образ всегда ему затмевал образы любых красавиц. Но в тот день Андрей Евгеньевич пребывал в доме Лидии Петровской, благодарный за родственный приют.)

А ещё раньше жена Снесарева несколько раз была на приёме у прокурора Фаддеева. Он был неизменно доброжелателен, чувствовалось, что он хочет помочь. Куда-то звонил, но без очевидного успеха: те, кому звонил, либо не давали ясного ответа, либо просили подождать, а кто-то и вовсе отсутствовал. Тогда он попросил прийти на следующий день. За следующим был ещё следующий. В последний раз, при ней разговаривая с кем-то, сказал: «Она уже два года ходит, нужно, наконец, разрубить этот узел». И посоветовал: «Добивайтесь приёма у Акулова, только он может это быстро решить». В начале августа 1934 года Евгения Васильевна попала, наконец, на приём к И. А. Акулову — Генеральному прокурору СССР. Он не только внимательно выслушал её — он помог. Он всё сделал, чтобы Снесарев вернулся в свою семью как можно быстрее и свободным.

В 1938 году (Большая советская энциклопедия называет 1939 год) в пятьдесят лет Иван Алексеевич Акулов — первый Генеральный прокурор СССР, попытавшийся в неправовом государстве-режиме установить законный и справедливый прокурорский надзор, был репрессирован — расстрелян.

Отец и дочь прибыли в Москву 5 октября 1934 года. «Стрела» не стрела, но домчала из Ленинграда быстро. По совету врача Снесарев перед самой Москвой выпил валерьянки: и радостные волнения могут быть губительны для таких, как он, больных. И всё равно… Когда жена и дети вошли в вагон, генерал, перенесший без плача 75 сражений, вдруг расплакался. И медленно, широко перекрестился!

«Мы медленно пошли по платформе. Папа был одет во всё услонское: шинель, папаха — всё мятое, и люди обращали на него внимание, оглядывались. Папа шёл медленно, иногда останавливался и озирался. На перроне стояла группа из трёх военных, они смотрели на нас, отводили глаза при нашем приближении и снова смотрели вслед», — рассказанное Евгенией Андреевной столь поразило моего старшего сына Игоря, что он, тогда курсант военного училища, написал стихи:

Равнодушный к несчастной России вокзал, Что потерянный город без веры… На перрон одиноко ступал генерал — Отводили глаза офицеры.

Семья медленно поднялась по лестнице. Вот квартира, в которой он прежде не бывал. Чужая-родная дверь открылась…

Вскоре его осмотрели медицинские светила столицы: Евгений Константинович Сепп, директор клиники нервных болезней Первого Московского мединститута, Иван Юльевич Тарасевич, Егор Егорович Фромгольд, один из лучших терапевтов Москвы, наказавший ставить раз в две недели пиявки, а также беречь от всяческих волнений — как печальных, так и радостных; ибо Снесарев — «хрустальный»: его могут разбить как горестное известие, так и радостное.

Андрей Евгеньевич радовался встречам, друзьям, любовался цветами, как когда-то на Дону, а позже в Карпатах. Но ему всего этого было мало, он словно бы ожидал здоровой деятельности, полной свободы пространственной. Ему хотелось, чтобы кто-то всегда был около. А жизнь шла своим чередом: дети уходили в школу, жена на службу, дочь садилась за машинку — работа была неизменно спешной. И он начал чувствовать себя одиноким. Тогда его из угловой комнаты перевели в первую — проходную, где жили сыновья; дверь в угловую комнату, где теперь спали жена и дочь, оставляли и днём, и на ночь открытой. Так он менее ощущал себя одиноким.

А Москва? Москва если и была одинокой, то разве по своему равнодушию к остальной России, к русской провинции; так в ней было людно, шумно, событийно-празднично: то день физкультурника, то день авиации, то съезд Союза писателей. Всё ломалось, всё строилось. Провалилась, правда, затея с возведением Дворца Советов: не выдерживал грунт новоявленной Вавилонской башни с памятником Ленину наверху, как предусматривалось, видимым даже из Рязани; огромный котлован медленно оседал, его заливали воды. Может, Сталин, и не желавший, чтоб Ленин зримо возвышался на всю былую Московскую Русь, рад был по технической невозможности отвергнуть исполинский проект. Ненавидя так называемую ленинскую гвардию, он, быть может, всё больше ненавидел и Ленина.