Божьи дела - читать онлайн книгу. Автор: Семен Злотников cтр.№ 18

Йорыч, насколько я уловил по обмолвкам, происходил из актеров и даже когда-то блистал (по его выражению) в роли могильщика в «Гамлете».

Йорычем, впрочем, его (для понятности, как он сказал) окрестили коллеги по кладбищу; когда-то же его прозывали Йориком – в память о черепе бедного Йорика из все того же произведения.

Однажды (опять же, по его признанию) ему сделалось тесно в суррогатных реалиях современного театра; наконец, после долгих духовных метаний и прозрений он естественным образом обнаружил себя на кладбище, где не надо прикидываться и где все выглядит по-настоящему: как жизнь, так и смерть…

Квазю (который в отличие от Йорыча не помнил своих родителей) угораздило, как он выразился не без сарказма, родиться тринадцатым сыном в семье примитивных цирковых артистов.

– Представь, из укромного лона мамаши, – и тут он ручищами изобразил это лоно, – я прямиком и без промедления проследовал в безразмерное лоно вселенского балагана!

С его слов получалось, он себя помнил с рождения – буквально с той самой минуты, когда его впервые бесцеремонно похлопали по нежной розовой попке.

– С той самой минуты, – признался, потупившись, Квазя, – не было дня, часа или минуты, когда бы меня не били.

Били, как он пояснил, не со зла и по делу – то есть специально уродовали для роли Квазимодо в цирковой феерии по мотивам романа Гюго «Собор Парижской Богоматери» (эта роль, как одна из заметных в мировом репертуаре, всегда по наследству доставалась младшему сыну!).

– Младший – понятно, он самый любимый! – ностальгически восклицал Квазя.

Он то и дело сбегал от семьи, где-то прятался, его находили, спустя какое-то время он снова бежал и опять его догоняли и били еще страшнее – пока однажды, спасаясь, он не забежал на кладбище, где, собственно, и познакомился с Йорычем…

Наконец после тысячи тостов – за Истину, Дух, Вечность, Надежду, Любовь, Жизнь и Смерть, Веру в Бога и Свободу от Него! – я не удержался и рассказал-таки моим удивительным собутыльникам о постигшей меня беде.

Открывать душу меня никто не просил, я сам ее распахнул – под влиянием то ли выпитого, то ли пережитого за последние дни.

От короткой леденящей кровь ветхозаветной записи в Библии про Авраама я обреченно перекинул мост к моей личной истории – кажется, не менее безумной…

Оба могильщика внимательно меня слушали и почти не перебивали.

Разве что Квазя время от времени подскакивал и заботливо подливал нам виски, при этом умоляюще гримасничая и приговаривая: «Ну, где Жизнь, там и Смерть!»

Если вначале еще я испытывал нечто вроде неловкости от того, что исповедуюсь первым встреченным, то к концу моего нелегкого повествования между нами троими – так мне опять же казалось тогда! – возникло редкое состояние приятия и понимания.

Даже с Машенькой на протяжении всей жизни я держал себя в рамках и не открывался до такой степени…

– И что же мне делать, ребята? – размазывая по лицу слезы, горестно возопил я (даже спьяну вполне сознавая, что кричу в пустоту и надеяться, судя по всему, не на что!).

– Или делай, что должен… – вдруг натужно прохрипел Йорыч.

– …Или поступай как знаешь! – легкомысленно заключил Квазя, торопливо отправляясь по нужде в ближайшие кусты.

– Что именно я должен сделать?.. – смертельно похолодев, спросил я настороженно.

– Что должен! – уже отчетливо повторил старый карлик.

– Да ты знаешь, клиент! – донеслось из кустов.

– В самом деле знаю… – пробормотал я, медленно направляясь к разверстой могиле…

Сколько помню, всегда содрогался при мысли, что вот придет мое время и положат меня в сырую землю (банальность, смешно говорить, но иначе не скажешь!), на радость дождевым червям.

Провожая в последний путь друзей или близких, я помимо воли представлял себя на месте покойника: как лежу, покинутый жизнью, бездыханный и безучастный, как меня отпевают, прощаются со мной, опускают в могилу, забрасывают землей…

Обычно по возвращении с кладбища я еще долго томился под прессом печальных размышлений о краткости бытия и неизбежности конца, бежал от общения, прятался, пил, тосковал – и так оно повторялось и тянулось, пока во мне вызревали новые доводы в пользу жизни.

Не стану скрывать, до рождения бесконечно любимого, единственного сына я, случалось, хандрил и в минуты отчаяния даже подумывал покончить с этим бездарным, бессмысленным, как иногда казалось, течением дней.

С появлением Мити, по счастью, все мои размышления о ценности или никчемности жизни сами собой отступили.

На склоне лет (когда я уже и не ждал!) Судьба подарила мне переживание, сильнее и прекраснее которого я не испытывал: мое творение, мой сын, моя надежда, мое продолжение в этом мире!

Наконец я обрел существо, ради которого мог разрешить себе жить – вопреки всем затмениям солнца, луны, души, таянию ледников и всемирной несправедливости, предательству, лжи, насилию, болезням и прочим житейским невзгодам.

С того дня, с той минуты, с того мгновения, что я увидел его, моя жизнь приобрела значение…

Но вот, размышлял я не без горькой иронии, решительно располагаясь в грязи на дне могилы, теперь от меня – от меня одного, как мне было заявлено! – зависело, быть ему или не быть…

Сырая земля между тем подо мной ощутимо теплела.

Неужели, мелькнула абсурдная мысль, под кладбищем теплоцентраль?

И тут же подумал, что это, должно быть, подземные воды и, вероятнее всего, вулканического происхождения.

Но, впрочем, немедленно вспомнил, что под Москвой никогда не было вулканических пород.

Отчего в таком случае мне так тепло, когда должно быть холодно, недоумевал я. И еще несносно запахло мочой…

– Там котлы с кипятком под тобой! – вдруг послышалось сверху.

– Какие, простите, котлы? – опять я против воли не удержался и заголосил.

– Известно какие, – скажи, Йорыч, да! – издевательски осклабился Квазя.

– Вы хотите сказать… что они – существуют? – мысленно содрогнувшись, пробормотал я.

– Они существуют! – как будто скучнея, устало подтвердил горбун.

– Да тут они, прямо под нами! – захохотал долговязый.

– Не верю, не может быть… – прошептал я уже обреченно.

– И пылающие печи, и бурлящие котлы, и скворчащие сковородки, – весело перечислял Квазя, – и трехзевые злющие псы, не знающие сострадания, и гигантские гидры о двадцати головах, и грифы поганые, и зловонные гиены, и тарантулы, и прочая саранча…

«Здесь кладбище для веривших когда-то, что души с плотью гибнут без возврата!» – вспомнились мне строки из «Ада» Данте Алигьери.