Сцены из провинциальной жизни - читать онлайн книгу. Автор: Джон Кутзее cтр.№ 56

То, что мы называем красотой, — просто первый намек на ужас, учит его Рильке. Мы падаем ниц перед красотой, чтобы поблагодарить ее за то, что она не снизошла до того, чтобы нас погубить. Погубит ли его попытка подойти слишком близко к этим красивым созданиям из других миров, к этим ангелам — или они сочтут его слишком ничтожным для этого?

В каком-то поэтическом журнале — не то «Сфера», не то «Пешка» — он находит объявление, что при Поэтическом обществе раз в неделю собирается кружок молодых и еще не публиковавшихся авторов. Он приходит в назначенное время и место в своем черном костюме. Женщина у дверей подозрительно оглядывает его, спрашивает возраст.

— Двадцать один, — отвечает он. Это ложь: ему двадцать два.

Собратья-поэты, сидящие в кожаных креслах, смотрят на него, кивая с рассеянным видом. Похоже, они знают друг друга, он единственный новичок. Они моложе его — фактически подростки, кроме одного мужчины средних лет, который прихрамывает и, по-видимому, занимает в Поэтическом обществе какой-то пост. Они по очереди читают свои последние стихи. Стихотворение, которое читает он, заканчивается словами «яростные волны моего недержания». Прихрамывающий человек считает такой выбор слова неудачным. Для любого, кто работал в больнице, говорит он, недержание означает недержание мочи или и того хуже.

Он снова приходит на следующей неделе и после заседания пьет кофе с девушкой, которая прочитала свое стихотворение о смерти друга в автомобильной катастрофе, по-своему хорошее, спокойное, непретенциозное. Девушка сообщает ему, что не только пишет стихи, но и учится в Кингз-Колледже в Лондоне, она одевается с подобающей строгостью, на ней темная юбка и черные чулки. Они договариваются встретиться еще раз.

Они встречаются на Лестер-Сквер в субботу днем. Хотя они уже почти договорились пойти в кино, у поэтов есть долг перед жизнью во всей ее полноте, так что вместо кино они отправляются в ее комнату поблизости от Гауэр-стрит, где она позволяет ему раздеть себя. Он восхищен тем, как она хорошо сложена, любуется ее кожей, белой, как слоновая кость. Интересно, все англичанки такие красивые в обнаженном виде?

Они лежат голые в объятиях друг друга, но между ними нет теплоты, становится ясно, что теплоты и не предвидится. Наконец девушка отстраняется, скрещивает на груди руки, отталкивает его руки, молча качает головой.

Он мог бы попытаться ее уговорить, убедить, соблазнить, мог бы даже добиться своего, но для этого у него не хватает духа. В конце концов, она не только женщина с женской интуицией, но еще и художник. То, во что он пытается ее вовлечь, — не настоящее, и она это знает.

Они молча одеваются.

— Извини, — говорит она.

Он пожимает плечами. Он не сердится. И не винит ее. У него и самого есть интуиция. Вердикт, который она ему вынесла, был бы и его вердиктом.

После этого эпизода он перестает посещать Поэтическое общество. В любом случае он не чувствовал, что ему там рады.

Больше ему не везет с английскими девушками. В IBM достаточно английских девушек, секретарш и операторов, и много возможностей поболтать с ними. Но он чувствует с их стороны какое-то сопротивление, словно они не вполне понимают, кто он такой, каковы его мотивы, что он делает в их стране. Он наблюдает, как они ведут себя с другими мужчинами. Другие мужчины флиртуют с ними в бодрой, непринужденной английской манере. Они не прочь пофлиртовать, он видит: они раскрываются, как цветы. Но он не умеет флиртовать. И даже не уверен, что одобряет флирт. В любом случае он не может позволить, чтобы девушки из IBM узнали, что он поэт. Они бы хихикали между собой, распространили слухи об этом по всему зданию.

Больше всего ему хочется заполучить француженку (больше, чем англичанку, даже больше, чем шведку или итальянку). Если бы у него был страстный роман с француженкой, он бы, несомненно, обтесался и усовершенствовался, благодаря грации французского языка, утонченности французской мысли. Но с какой стати французская девушка — скорее, чем английская, — должна снизойти до беседы с ним? Да и в любом случае, он не видел француженок в Лондоне. В конце концов, у французов есть Франция, самая прекрасная страна в мире. Зачем же им ехать в холодную Англию — чтобы нянчить местных младенцев?

Французы — самый цивилизованный народ в мире. Все писатели, которых он уважает, пропитаны французской культурой, большинство считает Францию своей духовной родиной, Францию и до некоторой степени Италию — правда, Италия переживает сейчас не лучшие времена. С пятнадцати лет, когда он послал почтовый перевод на пять фунтов десять шиллингов в Институт Пелама и получил взамен учебник грамматики и набор упражнений, которые нужно выполнить и вернуть в институт для оценок, он пытается учить французский. В чемодане, привезенном из Кейптауна, пятьсот карточек, на которых он записал основные слова французского языка, по одному на карточке. Чтобы носить с собой и запоминать. У него в мозгу звучат французские фразы: «je viens de» — «я только что», «il me faut» — «мне нужно».

Но его усилия ничего не дали. У него нет чувства французского языка. Слушая пластинки с уроками французского, он почти никогда не может понять, где кончается одно французское слово и начинается следующее. Хотя он может читать простые прозаические тексты, он не слышит внутренним слухом их звучание. Язык сопротивляется ему, отталкивает, он не может найти вход в него.

Теоретически французский должен быть для него легок. Ведь он знает латынь, для удовольствия иногда читает отрывки на латыни — не на золотой или серебряной латыни, а на вульгарной, с ее дерзким пренебрежением к классическому порядку слов. Он без труда понимает испанский. Читает Сесара Вальехо в двуязычном издании, читает Николаса Гильена, Пабло Неруду. Испанский полон слов с грубым звучанием, о значении которых он не может догадаться, но это не важно. По крайней мере произносится каждая буква, вплоть до двойного «р».

Однако язык, который ему по-настоящему нравится, — немецкий. Он настраивается на радиопередачи из Кельна и из Восточного Берлина, когда они не очень скучные, и в основном все понимает, читает немецкую поэзию без особых затруднений. Ему нравится, что в немецком каждый слог имеет должный вес. В ушах еще остался отзвук африкаанс, и в немецком синтаксисе он чувствует себя как дома. Он получает настоящее удовольствие от длинных немецких предложений, от сложного нагромождения глаголов в конце. Читая по-немецки, он порой забывает, что это иностранный язык.

Он снова и снова перечитывает Ингеборгу Бахман, читает Бертольда Брехта, Ганса Магнуса Энценсбергера. В немецком есть сардонический подтекст, который привлекает его, хотя он не вполне уверен, что до конца понимает. Он бы спросил, но не знает никого, кто читал бы немецкую поэзию, так же как не знает никого, кто говорит по-французски.

Однако в этом огромном городе должны быть тысячи людей, которые с головой ушли в немецкую литературу, и еще тысячи тех, кто читает стихи на русском, венгерском, греческом, итальянском — читает, переводит, даже пишет: поэты в изгнании. Мужчины с длинными волосами, в очках в роговой оправе, женщины с острыми иностранными лицами и полными чувственными губами. В журналах, которые он покупает в «Диллонз», он находит доказательства их существования: переводы, которые наверняка их рук дело. Но как же ему с ними встретиться? Что они делают, эти особенные существа, когда не читают, не пишут и не переводят? Может быть, он, сам того не ведая, сидит рядом с ними в кинотеатре «Эвримен», гуляет среди них в Хэмпстед-Хит?