Луначарский - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Борев cтр.№ 78

* * *

Идет чистка партии. Ведет ее революционер и крупный партийный деятель Мануильский. Проходит чистку и директор «Мосфильма».

— Скажите, что писал Энгельс в письме Конраду Шмидту?

— Я воспитанный человек и чужих писем не читаю.

— Запишите выговор.

* * *

В конце 1920-х — начале 1930-х годов чистки не обошли и казацкую станицу Вёшенскую. Процедура была такой: за столом, накрытым кумачом, сидел президиум, а в зале — партийные и беспартийные станичники. Выходил коммунист, клал на стол наган и партбилет и рассказывал о себе, потом отвечал на вопросы. Когда приходил черед Шолохова, дотошные станичники из года в год неизменно спрашивали: «Кто написал „Тихий Дон“?» Шолохов отвечал: «Написал я. А использовать писатель может любые документы и материалы».

* * *

Звездные игры, или О том, как вожди увлекались астрономией.

В три часа ночи в Совете народных комиссаров раздался звонок. Говорил Сталин:

— Товарищ дежурный, у нас тут интересная игра. Товарищ Ворошилов утверждает, что над Кремлем находится Марс, а товарищ Молотов — что Юпитер. Узнайте, кто прав.

Дежурный поднял с постели всех профессоров и академиков, имеющих отношение к звездному небу. Наконец астроном Фесенко, ворча спросонья, сказал:

— Это созвездие Кассиопея.

Обрадованный дежурный позвонил в Кремль:

— Товарищ Сталин, над Кремлем — созвездие Кассиопея!

— При чем тут Кассиопея?! Мы уже играем в другие игры.

Многие работы Луначарского посвящены проблеме сатиры как рода литературного оружия. Он писал о Свифте, Гейне и Шоу, о Салтыкове-Щедрине, Гоголе и Грибоедове. Луначарский с интересом встретил советский юмор и сатиру: романы И. Ильфа и Е. Петрова «12 стульев» и «Золотой теленок», комедию «Мандат» Н. Эрдмана. Некоторое время в стране существовала сатира, направленная против существенных недостатков в жизни общества. Однако позже главным объектом сатиры стали управдом, продавщица, кондуктор трамвая — и ни-ни выше.

В газете «Советское искусство» (1931) была начата проработка Луначарского, «у которого неверная, немарксистская и неленинская система взглядов на литературу и искусство». Его еще назначают на ответственные посты, он стал академиком, а в 1931 году — директором Института русской литературы, он участвует в международных конференциях в Женеве и Гааге, однако из месяца в месяц все более и более ощущается, что он — деятель уходящей эпохи и плохо вписывается в социально-политическую ситуацию нового времени.

Когда поздним вечером Луначарский лег спать, уснуть ему долго не удавалось. В его памяти, видимо не случайно, застрял обмен репликами с Семашко:

— Двадцатые годы кончаются. Что ждет нас в тридцатых?

— Все, что посеяли в двадцатых, то и пожнем в тридцатых, — ответил Семашко.

Анатолий Васильевич много думал о том, какие ошибки и негуманные действия были совершены в 1920-е годы в ходе становления и развития советской государственности. И тут он вспомнил свое посещение Короленко в Полтаве в начале июня 1920 года. Писатель как раз об этом и говорил ему: предупреждал, что он и его товарищи сеют недобрые зерна, которые через годы дадут недобрые всходы. Об этом же писал ему Владимир Галактионович в письмах, на которые он, Луначарский, не ответил, и не только не ответил, но и не опубликовал ни при жизни писателя, ни после его смерти… Конечно, письма были излишне острыми. Однако содержали проблемы, обсуждение которых могло бы повлиять на движение всей жизни в стране, на политический климат. И Луначарскому с его почти фотографической памятью вспомнились строки из письма Короленко:

«Свободной печати у нас нет, свободы голосования — также. Свободная печать, по-вашему, только буржуазный предрассудок. Между тем отсутствие свободной печати делает вас глухими и слепыми на явления жизни. В ваших официозах царствует внутреннее благополучие в то время, когда сельская Украина кипит ненавистью и гневом и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревенских заложников. В городах начался голод, идет грозная зима, а вы заботитесь только о фальсификации мнения пролетариата. Чуть где-нибудь начинает проявляться самостоятельная мысль в среде рабочих, не вполне согласная с направлением вашей политики, коммунисты тотчас же принимают свои меры. Данное правление профессионального союза получает наименование белого или желтого, члены его арестуются, само правление распускается, а затем является торжествующая статья в вашем официозе: „Дорогу красному печатнику“ или иной красной группе рабочих, которые до тех пор были в меньшинстве. Из суммы таких явлений и слагается то, что вы зовете „диктатурой пролетариата“».

Примерно через десятилетие после критических заявлений и пророчеств Короленко прошла жестокая коллективизация с высылкой сотен тысяч зажиточных крестьян, объявленных классовыми врагами. Беднейшая часть крестьян была натравлена на зажиточную. А продовольственная ситуация в стране не решилась. Надвигались голодные годы. И Луначарский вновь вспомнил слова из письма Короленко:

«…народ, который еще не научился владеть аппаратом голосования, который не умеет формулировать преобладающее в нем мнение, который приступает к устройству социальной справедливости через индивидуальные грабежи (ваше: „грабь награбленное“), который начинает царство справедливости допущением массы бессудных расстрелов, длящихся уже годы, такой народ еще далек от того, чтобы стать во главе стремлений человечества. Ему нужно еще учиться самому, а не учить других».

Все это промелькнуло в сознании Анатолия Васильевича, однако уже привычное, выработанное годами двоемыслие вернуло его в привычное русло, проложенное пропагандой, которую он и сам строил и распространял в своих выступлениях. Советская пропагандистская машина, в управлении которой он и сам участвовал, основывалась на ряде идей: без раскулачивания невозможна коллективизация, без коллективизации невозможна индустриализация, а без индустриализации страна не сможет противостоять капиталистическому окружению и не выстоит в грядущей войне, которой не миновать. В цепи этих рассуждений были и абсолютно верные, и ошибочные звенья. Он не всегда различал их…

Анатолий Васильевич, привыкший к партийной дисциплине и приученный ставить общественное выше личного, отчитал сам себя: «Неужели во мне говорят какие-то личные обиды, или просто я взволнован тем, что покидаю уже привычный пост наркома просвещения? Ведь партии и тому делу, ради которого я жил и боролся, можно и нужно служить до последнего вздоха и на любом участке нашей борьбы». Внутренний монолог его слишком напоминал пафосную газетную статью, однако ему казалось, что в этих словах была правда осознанной им реальности и правда его самосознания. Он успокоился, хотя и остался грустен.

За кулисами жанра: факты, слухи, ассоциации

В России характер правителя есть и характер правления, и характер устройства государства.