Вяземский - читать онлайн книгу. Автор: Вячеслав Бондаренко cтр.№ 197

В первый том было решено включить критику 10—20-х годов. К некоторым из старых статей Вяземский добавил «постскриптумы», желая «придать немножко соли старым и залежавшимся запасам», а «Взгляд на литературу нашу в десятилетие со смерти Пушкина» основательно переработал. Написал он также критическую статью «Современные темы, или Канва для журнальных статей», где резко выступил против попыток А.Н. Пыпина вывести Гоголя вождем «прогрессивного движения общества». Параллельно создавались новые мемуарные очерки — «Мицкевич о Пушкине», «Дела иль пустяки давно минувших лет», «Грибоедовская Москва», «По поводу бумаг В.А. Жуковского», «По поводу записок графа Зенфта», «Дельвиг», «Жуковский в Париже», «Московское семейство старого быта», «Характеристические заметки и воспоминания о графе Ростопчине». Тематически к ним примыкает и большое письмо к троюродному брату Вяземского, князю Д.А. Оболенскому, посвященное допожарной Москве; А.В. Никитенко назвал это письмо прелестным «по остроумию, изяществу и свежести изложения, несмотря на 83 года автора», и с ним нельзя не согласиться.

Почти в каждом выпуске бартеневского «Русского архива» публиковалась теперь «Старая записная книжка» Вяземского. «Мне часто приходило на ум написать свою «Россияду», не героическую, не в подрыв херасковской, не «попранну власть татар и гордость низложенну» (Боже упаси!), а «Россияду» домашнюю, обиходную — сборник, энциклопедический словарь всех возможных руссицизмов, не только словесных, но и умственных, — замечал князь. — В этот сборник вошли бы все поговорки, пословицы, туземные черты, анекдоты, изречения, опять-таки исключительно русские, не поддельные, не заимствованные, а родовые, почвенные и невозможные ни на какой другой почве, кроме нашей. Тут так бы Русью и пахло — хотя до угара и до ошиба, хотя до выноса всех святых!» Такую «Россияду» Вяземский составлял всю жизнь, любовно закрепляя на бумаге то, от чего обычно высокомерно воротит нос «высокая» литература, — светские сплетни, домашние остроты, куплеты, исторические анекдоты, mots — свои и чужие. Ни один исследователь русского быта первой половины XIX века не может обойтись без этих великолепных заметок, в которых лицо эпохи набросано пусть и эскизно, бегло, но резко и характеристически. Многие современники Вяземского вели подобные записи — вспомним «Мысли и замечания» Блудо-ва или пушкинские «Table-Talks», — но жанр записной книжки прочно вошел в русскую литературу именно благодаря князю. Специально для бартеневского журнала он пересматривал свои старые записи, нередко переделывая их почти целиком и заново компонуя, чтобы придать актуальное звучание. В Полном собрании записные книжки заняли три тома, да и в дальнейшем переиздавались довольно регулярно. Хотя — придется еще раз повториться — в полном объеме, без купюр, записные книжки Вяземского не публиковались никогда.

Безусловной вершиной мемуарной прозы Вяземского (и одной из вершин русской прозы вообще) стало небольшое «Автобиографическое введение», написанное для первого тома собрания сочинений. Вспоминая раннее детство, отцовский дом, пансион патера Чижа, варшавскую службу и холерную осень 30-го года, Вяземский блещет иронией, умом, умением выстроить фразу, и даже его «фирменные» отступления от темы — равно как и перепутанная хронология — вовсе не портят общую картину. С трудом верится в то, что «Введение» писал измученный болезнями глубокий старик… В сентябре 1876 года «Введение» было готово, и Вяземский прочел его приехавшему в гости Бартеневу. Петр Иванович похвалил, но заметил с улыбкой, что автор чересчур уж брыкает своих литературных оппонентов. Вяземский среагировал моментально:

«Брыкливость» автора, конечно, кое-где заметна во «Введении». Но единственную серьезную претензию Вяземскому можно предъявить, пожалуй, лишь по поводу краткости «Автобиографического введения». Князь тратил куда больше сил и времени на написание писем сотням адресатов, на переделку для печати старых записных книжек и вполне мог, кажется, дать волю «старческой болтливости»,..

Но нет. «Стихи еще могу кое-как импровизировать в прогулках моих, под прихотью минуты и воображения: не смею сказать вдохновения, — объяснял он в 1875-м. — На прозу я гораздо туже. Проза требует совершенно здорового духа и здорового тела, спокойствия, усидчивости, равновесия. Относительно собственно до меня, проза нуждается в ночах без хлорала, во днях затишья нервов, во днях бодрости и внутренней потребности, так сказать, жажды чернил и труда. А этого часто у меня нет. Часто мне не только не пишется, но и противно то, что напишется».

Что до стихов, то они у Вяземского 70-х были уже далеко не так разнообразны в жанровом отношении, как десятилетие назад. Он продолжал вспоминать ушедших друзей («Поминки» — о Жуковском и Виельгорском, «Памяти М.П. Погодина»), обращался к знакомым дамам («Графине Александре Андреевне Олсуфьевой», «Еще одно последнее сказанье» — А.Д. Баратынской, «Современная легенда» — экс-императрице Франции Евгении, с которой князь познакомился на отдыхе в Фридрихсхафене), сочинял пейзажные стихи («Лес», «Осень 1874 года (Гомбург. Октябрь)») и эпиграммы. Но тема «загадочной сказки», сопровождавшая его неотступно еще со времен памятной остафьевской холеры, теперь властно выступила на первый план. Разными словами и разными размерами Вяземский говорил об одном и том же; жизнь не удалась; родился он и рано и поздно, талант вроде бы не зарыт в землю, но и не пущен в ход; ум по-прежнему бодр, но нет уже воли к жизни; старое давно известно, а новому не бывать… И вдруг на этом скорбном фоне — неожиданное признание: «Еще люблю подчас жизнь старую свою / С ее ущербами и грустным поворотом»; или почти прежняя, хорошо знакомая злая ирония над самим собой, над своими страхами и недугами: «Худо, худо, Петр Андреич / В vor der Hoehe было вам…» Именно этим стихам Вяземского, переполненным болью, горечью и разочарованием, суждено было стать самыми искренними и трогательными за всю его поэтическую карьеру. «Лукавый рок его обчел,.»., «Игрок задорный, рок насмешливый и злобный…», «Нет, нет, я не хочу, и вовсе мне не льстит…», «Привычка», «В воспоминаниях ищу я вдохновенья…», «Бессознательность», «Куда девались вы с своим закатом ясным…», «Жизнь наша в старости — изношенный халат…» — сочиненные во время бессонных ночей в компании с хлоралом, на дорожках осеннего гомбургского парка, они стали золотым фондом поэта. Эти стихи наиболее близки современным читателям — небольшие по объему, умышленно небрежные, но трогательные и естественные. «Тяжелый, влачащийся по земле» стих Вяземского здесь приобретает прозрачность, иногда его даже можно назвать изящным. Во всяком случае, стоило князю заговорить о себе — и из его поэзии мгновенно ушел рассудочный холод, сковывавший большую часть его поздней лирики.

Пожалуй, самым сильным достижением Вяземского этих лет стал цикл «Хандра с проблесками», написанный во время очередного обострения бессонниц. Рядом с жалобами «страдающей тени» («Пью по ночам хлорал запоем…», «И жизнь, и жизни все явленья…», «Чувств одичалых и суровых…», «Я — прозябаемого царства…») и раздраженной «Загадкой» в нем — несколько «проблесков»: безыскусно-задумчивое «Уж падают желтые листья…» (вариация на тему карамзинской «Осени» 1789 года), проникнутое смирением «Вхожу с надеждою и трепетом в Твой храм…», светлое «Жизнь коротка: но в ней не все же скоротечно…» и великолепный «Цветок», аллюзия на одноименные стихи Жуковского и Пушкина.