Портрет с пулей в челюсти и другие истории - читать онлайн книгу. Автор: Ханна Кралль cтр.№ 44

Фамилии, вопреки немецким обычаям, названы не были.

Она пригляделась к посиневшим искаженным лицам. На одном из фонарей висел Игнаций, ее муж, твой дядя, сын Целины С.

Ирена выжила. Вышла замуж и родила двоих детей.

В марте шестьдесят восьмого года, когда сыну было восемнадцать лет, Ирена призналась ему, что она еврейка. Съездила во Францию, сделала там косметическую операцию и вернулась с новым носом. Сын был потрясен. Уехала с нормальным еврейским носом с небольшой горбинкой, а вернулась с прямым, арийским, невыразительным. Вдобавок делала вид, что ничего не случилось, что у нее всегда был такой нос. На вопрос, кто она – еврейка или полька, отвечала: “Я – генетик овощных культур”. Она вывела новые сорта помидоров и зеленого горошка. В августе восьмидесятого года назвала свой горошек “Викторией”, в честь “Солидарности” ^[118]. Горошек был безвкусный, как ее модифицированный нос, как все эти искусственно выведенные овощи.

Каждое воскресенье твоя бабушка приходила к ним обедать. Приносила веделевский вафельный тортик ^[119]. В магазине таких тортиков тогда было не достать, их покупали на рынке, у перекупщиц, за двойную цену. Бабушка была симпатичная, тихая, всегда готовая помочь. Ее тянуло к бывшей невестке, потому что только в Ирене жила память об Игнации. О нем они с ней не разговаривали. Говорили о тебе, о твоих успехах, о повседневных делах, как это обычно бывает за семейным обедом. В одно из воскресений бабушка достала из сумки веделевский тортик и сказала: “Что-то я неважно себя чувствую…” Ее знобило. Ирена принесла таз с теплой водой, попросила бабушку опустить туда ноги. Кто-то сказал, что вода нужна холодная. Завязался спор о воде. Бабушка легла, ноги мочить отказалась. Кто-то шепнул: “Она умирает…” Ирениному сыну очень хотелось увидеть, как выглядит смерть, но его выставили из комнаты. Приехала “скорая”. Бабушка умерла в машине, по дороге в больницу. Они пытались тебе сообщить, но не знали, где ты. Дома ты не ночевал. Узнал на следующий день. Как-нибудь в другой раз я тебе подскажу, где ты провел ту ночь, хотя это одна из тех немногих вещей, которые ты хорошо помнишь.

11.

Ты выжил.

Погибла твоя мать, погиб сын Целины С., ты выжил.

Целина С. убедила тебя, что на тебе лежит некая обязанность: ты должен доказать, что заслуживаешь жизни.

Целина С. решила, что ты станешь пианистом. Великим пианистом, мировой знаменитостью. Ты должен был быть великим, чтобы заслужить жизнь.

Ты не мог подвести мать, которая погибла, чтобы увеличить твой шанс выжить. Не мог подвести убитых родных, а может быть, даже целый народ. Ты должен был торжествовать над фашизмом. Должен был показать миру, что евреи… и так далее.

Музыке ты никогда не учился. До войны не успел, в гетто пробовал играть, но взрослые кричали, что ты действуешь им на нервы. Тем не менее Целина С. верила, что у тебя талант.

У тебя был талант.

Целина С. решила, что у тебя должен быть лучший в мире учитель. Тогда таким учителем был Лазар Леви, профессор Парижской консерватории.

Она отвезла тебя в Париж.

Ты учился у Лазара Леви. Он выбрал тебя из трехсот сорока кандидатов.

В Париже ты встретился с отцом и многочисленными западноевропейскими кузенами и кузинами, дядями и тетями. Они расчувствовались.

– Милый, – говорила одна из троюродных бабушек мужу, который после инсульта сидел в инвалидной коляске и мало что слышал. – Посмотри, кто к нам приехал. Это самый счастливый день в моей жизни с тех пор, как наш сын вернулся с испанской войны!

– Кто, кто приехал? – допытывался дядя.

– Целина, моя двоюродная сестра, с прелестным малышом Анджейкой.

– Говорили же, что они погибли, – с явной обидой восклицал дядя.

– Да нет, они выжили, единственные из семьи, правда, ты очень рад?

– Семья… – ворчал дядя. – То погибают, то воскресают, никогда не знаешь, чего от них ждать! – И, поторапливаемый сыном, героем испанской войны, маневрируя коляской, направился к двери.

Отношения у вас в семье были непростые. Бабушка была в претензии к отцу за то, что он не вытащил из Польши тебя и твою маму. Отец был в претензии к бабушке за то, что она не позволяет ему тебя опекать. Бабушка была в претензии к отцу за то, что он забывает об ее самоотверженности во время войны. Отец был в претензии к тебе за то, что ты играешь унылые пьесы типа ноктюрнов Шопена, вместо, например, Второй венгерской рапсодии Листа – и так далее.

Через два года ты вернулся в Польшу, абсолютно убежденный в том, что мир отлично может существовать без родителей при одном условии: что существует музыка.

В Польше тебя пригласили в летний лагерь виртуозов. Новичка подвергали испытаниям. Утром ты получал неизвестную тебе фугу Баха, которую опытные пианисты учат несколько дней, а вечером играл ее наизусть, с редкостным чувством полифонии. Все твои пальцы извлекали звук по-разному, будто различные музыкальные инструменты. Юные дарования, не поверив, что ты не знал этой фуги, давали тебе собственные, новые сочинения. Ты пробегал ноты глазами, а затем играл, не допустив ни одной ошибки. Они пугались. Смотрели на тебя как на пришельца из космоса.

В пятнадцать лет ты решил вступить в Союз польских композиторов.

В заявлении, которое ты подал, были перечислены тринадцать произведений. “Десять этюдов” (в скобках ты приписал: “рукопись в процессе подготовки”). “Десять танцев” (в скобках приписка: “рукопись пропала”). “Соната для фортепиано” (“пропала”). “Вариации на темы Генделя” (“пропали”). “Вариации на темы Коэна” (“в процессе подготовки”). “Концерт для фортепиано с оркестром” (“в процессе подготовки”) и так далее. Только одна вещь из тринадцати – “Сюита для фортепиано” – была готова и не пропала.

Одной-единственной композиции оказалось достаточно: тебя приняли в Союз, сочтя выдающимся талантом.

12.

В Союзе композиторов ты познакомился с молодым, красивым, образованным мужчиной.

– Он появился в моей жизни как маленький раввин, – сказал тот о тебе, когда я спустя сорок лет его посетила. – Да, маленький раввин… – повторил он несколько раз. – Была в нем эта особая, еврейская, тревожность. Ну и безупречный вкус, абсолютный слух и абсолютная музыкальность.

Ты признался ему в любви.

Он растерялся. Он был старше и чувствовал за тебя ответственность.

Ты стал раздражительным, несносным. Не попрощавшись, уходил в середине спектакля; за ужином, замолчав на полуслове, вставал из-за стола. Назавтра объяснял, что почувствовал необходимость немедленно сесть за рояль. Это было похоже на капризы. Он не выносил капризов, но ответил тебе взаимностью. Стал твоим первым любовником.