Воспоминания о Евгении Шварце - читать онлайн книгу. Автор: Евгений Биневич cтр.№ 119

Ходил он гордо, выпятив живот, в полотняном картузе (он даже плавал в нем) и говорил, что является по совместительству губернатором Комарова и губернатором острова Борнео.

Сочинял шуточные стихи.

Одно из стихотворений, написанное им вместе с О. Берггольц и посвященное табунам гостей, устремлявшихся в это дачное место и отчаянно мешавших работать, начиналось строками:

Моя жена принимала известное лекарство АСД (антисептик-стимулятор Дорогова). Рассказывали, что лекарство это делается из каких-то мертвых тканей. Евгений Львович подходил к окнам комнаты, где мы жили, и восклицал:

— АСД — своею кровью начертал он на щите!

Или (загробным басом):

— Молдавские! Дайте мертвой ткани!

Или (на мотив частушек):

— Как у нашей Тани нету мертвой ткани!

О Леониде Пантелееве (Алексее Ивановиче — он звал его сокращенно АИ) говорил восторженно и часто цитировал А. Блока: «…золотого, как небо АИ» <…>

В оценках был беспощаден и воинственно остроумен. Когда узнал о моей скромной попытке полемизировать с Дм. Нагишкиным (5), обрушившимся на Е. Шварца с позиций «истинной народности», сказал мне, явно пародируя какого-то сытого полуклассика:

— Хороший критик — это тот, кто меня хвалит. Плохой — это тот, кто меня ругает.

О писателе, который сперва считался детским, а уж потом стал просто кумиром определенных кругов, как-то походя сказал:

— Красивая проза. Как карамель. Блестит. Яркая. Надкусишь — сладко; а потом еще долго во рту сахариновый привкус.

…Идут по улице в Комарове Евгений Львович и Г. Ягдфельд — драматург-сказочник. Ягдфельд жалуется (дело происходило где-то еще в конце сороковых годов), что сказки «не проходят», что «со сказками плохо» и т. д.

Евгений Львович размышляет вслух:

— Представьте себе, пожар. Дом горит. Переполох. И вдруг в окно всовывается торговка и спрашивает: «Малины не надо?»

О писателе, избравшем себе странный псевдоним Ганнибал, Е. Шварц сказал:

— Это не писатель, а глагол прошедшего времени: «Я Ганнибал, ты Ганнибал, он Ганнибал, мы Ганнибалы, вы Ганнибалы, они Ганнибалы» (6).

Евгений Львович умер вскоре после своего юбилея, который оказался его триумфом и полным признанием и который стал радостью для нас всех — литераторов и читателей. Кажется, лишь один человек был грустным на этом вечере — он сам.

…Начиная с сорок четвертого года, после возвращения в Ленинград из эвакуации и до моего поступления в пятьдесят втором году в школу-студию МХАТ, моя жизнь проходила на канале Грибоедова в писательской надстройке. Она называлась так потому, что старое петербургское здание на бывшем Екатерининском канале было надстроено двумя этажами, и там поселили писателей. На этом доме и сейчас висят две мемориальные доски, возвещающие, что здесь жили и работали прозаик Шишков и поэт Саянов. Виссарион Саянов, стихи которого, по-моему, теперь мало кто знает, не знаю их и я… <…> А вот мемориальных досок с именами Михаила Михайловича Зощенко, Бориса Викторовича Томашевского, Евгения Львовича Шварца, Бориса Михайловича Эйхенбаума там нет. Будут ли? (1).

Кроме названных, в надстройке жили Вениамин Александрович Каверин, Михаил Слонимский, Иван Сергеевич Соколов-Микитов, Ольга Форш, Елена Тагер…

В доме была коридорная система, и близкие друзья ходили друг к другу на огонек иногда даже без предварительного телефонного звонка. Харч у всех был скудный, но с этим не церемонились, прихватывали свой. Насколько я помню, больше всего общались Эйхи (так Эйхенбаумов называли друзья), мои родители и почти ежедневно приходившие со своей улицы Бородинки Мариенгоф с женой Анной Борисовной Никритиной, когда-то актрисой Московского Камерного театра, а в Ленинграде работавшей в БДТ. Борис Михайлович с семьей жил в соседней квартире, поэтому являлись друг к другу в пижамах, как тогда было принято. Лизка, внучка деда Эйха, и я постоянно крутились под ногами, а если я мешал взрослым разговаривать, дядя Толя Мариенгоф тоном, не терпящим возражений, говорил: «Мишка! Сыпь отсюда!» Это всегда обижало меня, но делать было нечего, и я «сыпал». А иной раз они забывались, и тогда моя мама говорила по-французски: «Диван лез анфан», что означало: «здесь дети». Этот «диван» я возненавидел на всю жизнь.

Приходил еще один человек, которого мы, дети, обожали: дядя Женя Шварц. Мы его считали всецело принадлежащим нам, так как думали, что он пишет только для детей; поэтому висели на нем и не пускали к взрослым, пока толстый, веселый дядя Женя не расскажет что-нибудь смешное. А Шварц, который когда-то был актером, сопровождал остроумные рассказы чудесными показами людей, волшебников или животных. Иногда изображал даже предметы. Он предлагал нам игру: в покупателя и кассиршу, а сам изображал и кассиршу, и кассу. Покупатель, например, говорил: «Выбейте, пожалуйста, 28 рублей 43 копейки…» — «Вам в какой отдел?» — «Где конфеты». Наша кассирша повторяла: «28 рублей 43 копейки» и выбивала на своем лице поочередно мигая то левым, то правым глазом и шевеля носом. Потом крутила ручку кассы около уха, открывала рот и высовывала язык — чек, при этом так смешно тараща глаза, что мы помирали со смеху… «Дядя Женя! Ну еще что-нибудь!» — не унимались мы. Но тут на выручку приходила жена Бориса Михайловича Рая Борисовна: «Ребята, дайте Евгению Львовичу побеседовать со взрослыми», — и уводила Шварца в кабинет Эйхенбаума.

В 48-м году Е. Л. Шварц читал друзьям свою пьесу «Обыкновенное чудо», — называлась она тогда «Медведь». Происходила читка в Комарове, бывших Келломяках, в Доме творчества писателей, где летом обыкновенно жили мои родители. Евгений Львович предложил отцу прихватить на читку меня: мне стукнуло уже 13 лет, и ему была интересна реакция подростка, потенциального зрителя будущего спектакля.

Шварц принес огромную кипу исписанной бумаги. У него в это время уже тряслись руки, и он писал крупным прыгающим почерком, отчего пьеса выглядела объемистой, как рукопись, по крайней мере «Войны и мира». На титульный лист он приклеил медведя с коробки конфет «Мишка на Севере». Большой, полный, горбоносый — таким он мне запомнился на этой читке. (Про него говорили: «Шварц похож на римского патриция в период упадка империи»). Читал он замечательно, как хороший актер. Старый Эйх, папа, дядя Толя и я дружно смеялись. А иногда смеялся один я, и тогда Шварц на меня весело поглядывал. Чаще смеялись только взрослые, а я с удивлением поглядывал на них.