Гумилев сын Гумилева - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Беляков cтр.№ 70

В советском кино тогда было множество экранизаций русской классики, но эти картины совсем не привлекали Гумилева. Никогда не пропускавший киносеансов, Гумилев второй раз не пошел на «Маскарад». Хорошая экранизация чеховской «Попрыгуньи» с Сергеем Бондарчуком в роли Дымова Гумилеву совершенно не понравилась: «Чехов не для кино. Получается инсценировка вроде мхатовских, но сколько же можно!»

Серьезное западное кино его только расстраивало. «Я зря ходил на эту картину. Это не для моих нервов», — так Гумилев отозвался о «Терезе Ракен» знаменитого Марселя Карне. Даже мелодрама «Мост Ватерлоо» показалась «жуткой картиной, натуралистической трагедией».

Гумилеву гораздо больше нравилась французская комедия «Папа, мама, служанка и я», «веселая и бодрая». Он охотно смотрел и советские киносказки – «Укротительница тигров» и «Доброе утро». Гумилева не раздражали ни робкая Людмила Касаткина в роли бесстрашной дрессировщицы тигров, ни жизнерадостные строители дорог, ни шикарная блондинка Татьяна Конюхова, по мере сил изображавшая передовика производства. Но «Укротительница тигров» нравилась ему больше, он даже цитировал монолог влюбленного Пети Мокина (в фильме эту роль играл молодой Леонид Быков) и настоятельно рекомендовал картину своей возлюбленной: «…вот прелесть. Посмотри – получишь большое удовольствие».

Вряд ли утонченной и культурной Наталье Варбанец могли понравиться такие комедии. Во всяком случае гумилевскую оценку «Моста Ватерлоо» она высмеяла: «…среднего качества трогательная мелодрама, а вовсе не "жуткая натуралистическая трагедия", разве что для девочек 16 лет».

Но легко было Птице писать с воли, из Ленинграда. Бытие все-таки влияет на сознание. Вкусы сотрудницы Публичной библиотеки и бесправного зэка из-под Омска должны были не избежно разойтись. В последнем лагере вкус Гумилева непоправимо переменился, мутировал. Это касалось не только кинематографа.

Чтения в лагере хватало. Библиотека Камышлага выписывала не только центральные советские газеты («Известия», «Правду» и др.), но и популярный иллюстрированный «Огонек», где печатались стихи Ахматовой из ненавистного ей цикла «Слава миру», и даже литературный «Новый мир». «Читал в "Новом мире" твой перевод стихотворения о сыне. Здорово!» – писал Лев Анне Андреевне 27 сентября 1952 года.

Выписывали журнал «Большевик», политизированный до карикатурности, но все-таки научный. В одном из писем к Ахматовой (5 февраля 1954) Гумилев упоминает только что прочитанную им «Советскую археологию» (тогда еще не журнал, а сборник научных трудов). Видимо, его прислала Гумилеву скорее всего сама Ахматова. Если же предположить невероятное, а именно – библиотека Камышового лагеря выписывала специализированный сборник, то придется признать, что библиотеки ГУЛАГа комплектовались несравненно лучше современных муниципальных и даже государственных библиотечно-информационных центров.

Гумилев получал проспекты "Академкниги", а значит, был в курсе новинок научной литературы. Из писем не ясно, присылали ли ему эти каталоги из Ленинграда (от Ахматовой), из Москвы (от Герштейн), или же их выписывала все та же удивительная лагерная библиотека. Полученные от Ахматовой переводы он тратил не столько на покупки в ларьке, сколько на все те же научные книги – заказывал их себе прямо в лагерь.

Историческая наука окончательно стала смыслом его жизни. Отдыхать же Гумилев теперь предпочитал не с Прустом или Джойсом. В сентябре 1954-го он писал Эмме Герштейн, что полюбил книги Михаила Пришвина: «Удивительно он врачует душу».

В жизни Гумилева, как и в жизни почти всех его товарищей по лагерю, было слишком много несчастий, а комедии – советские, индийские, французские – приносили хоть немного радости. Серьезная литература его перестала интересовать, как перестало интересовать и «высокое» искусство. «Не хочу трагизма, он мне ни к чему. Устал, хочу отдыхать и заниматься историей веков отдаленных», — писал он.

Варбанец упрекала Гумилева, что он стал нечуток к искусству: «…ты, пожалуй, права, — отвечал он Птице. — Две сабли в одни ножны не влезают – персидская пословица. Если я буду дома, то тебе предстоит ходить со мной не в оперу, а в оперетку. Это и ближе, и веселее, и дорога по Фонтанке и мимо Инженерного замка уж больно хороша».

Заниматься одновременно наукой и литературой он больше не мог. Все силы, все оставшиеся годы Гумилев решил посвятить науке. В этом лагере он перестал сочинять стихи. Вернувшись на волю, он какоето время будет подрабатывать переводами, но вскоре оставит и это. Впрочем, в конце пятидесятых – начале шестидесятых Гумилев еще будет читать литературные журналы и даже рекомендовать друзьям новинки, но со временем забросит даже их.

В конце жизни, отвечая на вопросы корреспондента «Литературного обозрения», Гумилев так рассказал о своем выборе: «Поверьте, и чисто научная тематика достаточно обширна, чтобы не иметь времени для праздного чтения…».

Сердечно-сосудистая недостаточность и язва двенадцатиперстной кишки причинили Гумилеву много бед, но болезни помогли ему хоть ненадолго освободиться от тяжкого физического труда и получить возможность не только обдумывать научные идеи, но и возобновить работу над историей Срединной Азии, начатую в 1949 году.

Рукопись под названием «История Срединной Азии в Средние века» (481 страница!) у него конфисковали при аресте. Иван Никитич Меркулов, старший следователь по особо важным делам МГБ СССР, не желая захламлять архив непонятными и совершенно бесполезными, с его точки зрения, бумагами, приказал уничтожить ее «путем сожжения». Судя по названию, это был вовсе не черновик будущей монографии «Хунну» (к Средним векам хунны исчезли), а продолжение диссертации о древних тюрках. Скорее всего Гумилев работал до своего ареста над докторской диссертацией.

Осенью 1950-го Гумилев не верил, что вернется когдалибо к науке. «Жалко только незаконченных работ, но, повидимому, они не актуальны», — писал он Ахматовой еще с челябинской пересылки. И все-таки, преданный науке до мозга костей, он так или иначе занимался научными исследованиями и в лагере, насколько позволили ему начальство, здоровье, усталость от каторжного труда. Очевидно, к октябрю – ноябрю 1952-го относится и знаменитый рассказ Гумилева о том, как он получал разрешение заниматься научной работой: «В лагере, как известно, категорически запрещалось вести какие-либо записи. Я пошел к начальству и, зная его преобладающее свойство – предупреждать и запрещать, сразу запросил по максимуму: "Можно ли мне писать?" – "Что значит писать?" – поморщился оперуполномоченный. "Переводить стихи, писать книгу о гуннах". — "А зачем тебе это?" – переспросил он. "Чтобы не заниматься разными сплетнями, чтобы чувствовать себя спокойно, занять свое время и не доставлять хлопот ни себе, ни вам". Подозрительно посмотрев на меня, он молвил: "Подумаю". Спустя несколько дней, вызвав меня, он сказал: "Гуннов можно, стихи нельзя"».

С этого времени Гумилев работал над «Историей Срединной Азии в древности» («Историей Хунну»), заказывал у Ахматовой книги по специальности.

Возможно, на выбор предмета исследования повлияла неудача Бернштама, не случайно же Гумилев в письме к Ахматовой поминал его имя: «Задача эта очень сложная, как ты знаешь, Бернштам сломал на этом шею…» Гумилев должен был справиться с задачей, которую, как он полагал, провалил проклятый «Натаныч».