Гумилев сын Гумилева - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Беляков cтр.№ 112

Обратим внимание: «Поиски вымышленного царства» – даже не исторический, а перфектологический роман. Для профессионального историка характеристика, казалось бы, убийственная. Но три года спустя после выхода «Поисков вымышленного царства» профессор Калифорнийского университета Хейден Уайт издал книгу, которая вскоре станет академическим бестселлером и заметно повлияет на представления об исторической науке. Называлась книга «Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века». На русский язык ее переведут только через тридцать лет: западные интеллектуальные веяния вообще не слишком регулярно проникали в Советский Союз.

Книга Уайта очень скучная, но терпеливый читатель найдет в ней ценные мысли. Уайт показал, как тонка, подчас эфемерна грань между историком и писателем. Научная монография серьезного историка – это не набор фактов, умозаключений и доказательств, но и своего рода литературное произведение, и литературные приемы подчас оказывают решающее влияние на конечный результат.

Академик Рыбаков, суровый и принципиальный критик Гумилева, не только прибегал к историческим реконструкциям, подчас более смелым (если не сказать авантюрным), чем Гумилев, но и просто злоупотреблял ими.

В круг научных интересов Бориса Александровича входили темные и мифологизированные вопросы древнерусской истории: происхождение Руси, предки славян, славянское язычество. Естественно, что в таких вопросах без реконструкций не обойтись, ведь от древнерусских язычников до нас не дошло ни одного документа, а находки археологов молчаливы. «Язычество Древней Руси» и «Язычество древних славян» – в сущности, такие же перфектологические романы, как и «Поиски вымышленного царства».

«…Попытки Б.А.Рыбакова усматривать в ряде былин непосредственные отклики на конкретные исторические события вызывали возражения фольклористов, указывавших на то, что исследователь не учитывал художественную природу былины (наличие "Бродячих сюжетов", переходящих из одного памятника в другой) и без достаточных оснований использовал отдельные варианты памятников, игнорируя другие версии, не дававшие материала для искомых исторических параллелей», — писал строгий и въедливый Яков Лурье. Проанализировав известную статью Рыбакова о «Слове Даниила Заточника», которую обычно приводят как большое достижение исторической мысли, Лурье доказывает, что она основана на точно такой же «системе догадок», как и тринадцатая глава «Поисков вымышленного царства». «Иными словами, и здесь, употребляя выражение самого Б.А.Рыбакова в его споре с Л.Н.Гумилевым, "соглашаться трудно, но и опровергать нечего". Перед нами – система догадок, "гиполептическая система"».

Но разница между сочинениями Гумилева и Рыбакова все-таки заметна. Рыбаков гораздо лучше знал древнерусские источники, Гумилев же превосходил его широтой кругозора, эрудицией и литературным даром.

Из письма Льва Гумилева к Наталье Варбанец 17 августа 1955 года: «…я убежден, что история должна быть интересной, а не скучной. Этот тезис мне доставил в свое время немало неприятностей, но я решил плевать на шипение коллег – я сам знаю, что хорошо».

Его идеалом была «помесь Момсена с Майн Ридом», то есть солиднейшая научная монография, написанная как приключенческий роман. В «Древних тюрках», «Этногенезе и биосфере», «Хуннах в Китае» и, конечно, в книге «Древняя Русь и Великая степь» Гумилев к этому идеалу приблизился, хотя и прежде у него были удивительные удачи: «Глава получилась, кажется, неплохо – заиграла, как граненый аметист», — писал он из лагеря Василию Абросову.

Художник и ученый – разные профессии, даже разные типы мышления: пространственно-образное и абстрактно-логическое. Их антагонизм заложен самой физиологией человека, хотя история и знает людей, соединявших взаимоисключающие способности, от Леонардо да Винчи до Алексея Хомякова. Гумилев был профессиональным историком, но его мышление определяла всем известная «тяжелая наследственность», а потому он высоко ценил специалистов, соединявших интеллект ученого с даром художника, поэта или хотя бы просто умеющих увлекательно и ярко рассказать читателю о собственных научных исследованиях. «Получив вечером книгу Окладникова, я начал ее вяло перелистывать и… не мог оторваться, пока не дочитал запоем до конца. Сейчас четыре часа ночи. Я в больнице и не могу спать – до того сильно впечатление. <…> Скучная археология читается как роман, нет, лучше чем роман, ибо я бросил Мюссе, не дочитав, ради Окладникова», — писал он Абросову.

Для Гумилева стиль значил не меньше научной аргументации.

Яков Лурье признавал, что монографии Гумилева читать гораздо интереснее и легче, чем романы Дмитрия Балашова, а ведь Балашов был популярен, знаменит, а его книги раскупали сот нями тысяч. Гумилев же критиковал книги даже уважаемых им французских историков А.Кордье и Р.Груссе за нехудожественность и «сухость». «Как справочник они полезны, но для того, чтобы возникла потребность в справках, необходим интерес к предмету, а он тонет в калейдоскопе имен, дат и фактов. Просто читать эти книги так же трудно, как технический справочник Хютте, да и незачем. Эстетического наслаждения не возникает, память бесплодно утомляется и выкидывает сведения, не нанизанные на какойлибо стержень».

Художник среди ученых, он мыслил совершенно иначе, поэтому так часто и озадачивал своих коллег. Владимир Полушин в библиографии к составленной им летописи «Гумилевы. 1720-2000» допустил изумительную ошибку. Вместо названия статьи Якова Лурье «Древняя Русь в сочинениях Льва Гумилева» он написал «Древняя Русь в воспоминаниях Льва Гумилева».

Другие ученые даже не возмущались, а недоумевали: откуда Гумилев взял, что новгородский князь Василий Александрович (сын Александра Невского) был «дурак и пьяница», да еще и «тихо-спокойно умер от пьянства»? Ни в одной летописи нет ничего подобного. «Как известно, Федор Ярунович был агентом папы и оклеветал князя Ярослава, приписав ему контакт с Лионским собором и, следовательно, измену монголам, с которыми тот хотел заключить союз». Кому известно? Из каких источников?

И как не вспомнить тут Ахматову.

По словам Корнея Чуковского, Анна Андреевна говорила «о протопопе Аввакуме, о стрелецких женках, о том или другом декабристе, о Нессельроде или Леонтии Дубельте» так, будто знала их лично. «Этим она живо напоминала мне Юрия Тынянова или академика Тарле», — добавляет Чуковский.

«Поиски вымышленного царства» биографы Гумилева называют «венцом "Степной трилогии"», посвященной хуннам, тюркам и монголам. Но если история хуннов и даже древних тюрков была исследована сравнительно слабо, то с монголами дело обстоит иначе. История монголов известна очень хорошо, литература так велика и необозрима, что Гумилев вынужден был заметить: «Книг оказалось больше, чем я мог бы за всю жизнь прочесть».

Тюрками Гумилев занимался много лет и в конце концов стал одним из немногих специалистов в этой области. Но мог ли он, не знавший китайского и древнемонгольского, добавить что-либо ценное к истории монголов? Добавил ли?

«Поиски вымышленного царства», на первый взгляд, легковеснее «Хунну», не говоря уже о «Древних тюрках». Многие исторические сюжеты только намечены, история Великой степи с IX века по XIV-й едва прорисована. Гумилеву не удалось объяснить и причину возвышения монголов, ведь пассионарную теорию этногенеза он еще не использовал. Даже история несториан Центральной Азии, главная тема книги, обозначена пунктиром.