Настоящая любовь / Грязная морковь - читать онлайн книгу. Автор: Алексей Шепелёв cтр.№ 11

– А где Боцман?! – вдруг встрепенулся я.

Никого не было видно, даже Змея. Я прислонился к толи помочиться и вдруг заслышал совсем рядом характерный харкательный звук.

– Кто плюётся – щас убью! – механически доделывая дело, среагировал я, вероятно, просто вторя мертвецки пьяному Змею.

Смачный плевок присосался к толи совсем уж рядом с моим гениальным профилем. Я резко развернулся – Яна. Я как-то схватил её в воздухе за руку (может, хотела ударить меня?!), но вскоре повалился наземь, цепляясь за что-то когтями, вдруг я совершенно отчётливо почувствовал у себя в объятиях её плотные икры в спортивных штанишках, потом эта «икринка» так больно съездила меня в нос… что я… полез выше, ощущая уже плотные бёдра… и чувствуя, что висну уже на резинке от этих штанов… глотая поток крови из носа, я восклицал: «Толстая девка – жизнь моя!» При сих словах я получил несколько очень жестоких пинков в тело, даже едва успел рассмотреть, как она быстро отходит прочь, отплёвываясь и оправляя штанишки.

– Скажи спасибо, что никто не видел, сволочь. Завтра Жека тебя убьёт [это её братан старший].

На пороге, видимо, стояла Ленка. И видимо, всё видела. Эффектную сентенцию я, понятное дело, полусознательно припасал для неё, чтобы при случае эффектно козырнуть…

– Через тебя же, гомик скрёбаный, и тут торчу. Эти два пидора ещё съебались! Кобазя он «увёз» – от смерти спас! Как привезти, так… Завтра Жека и Гнилище начистит еблище! Ещё! …Где у тебя туалет-то?

– Да вон, на бугре, ты ж туда и шла.

– Не-ет, спасибочки, туда я больше не пойду, дай нитку резинку зашить, а то мать утром глянет – во-первых, утро – уж светло, и во-вторых, как где валялась и штанишки спущены… Скажет, где ж ты была, родная?!

– Рая! – словно эхо, возник возглас Зьмея.

– И вот ещё… чудо-то морское!

Да, о Заме Яночка всегда любила лестно отозваться, но пассажей, реконструированных чуть выше, я от неё никак не ожидал.

Слай видел кружащуюся муть. Он был шокирован, взбешён, уничтожен, распылён на атомы. Он знал, что Яна – порядочная девушка, что она могла кокетничать, играть, но не позволяла себя так целовать, трогать… Она влюбилась?! Парень залетел обратно в дом и опился в тот вечер до умопомрачения [видать, спасло беднягу от удоподрочения!]. В бреду он повторял её имя и грозился убить своего нового знакомца. И если бы смог подняться, то убил бы.

Первое мая праздновали дома у нового знакомого, всеобщего кореша и авторитета.

…такого я от неё никак не ожидал. Да разве ожидал я всех своих пьяных приключений?

Честно говоря, предвкушал кое-что, весь этот фарс и фарш.

Опять я вынужден сделать несколько ремарок. Дело было так: я сидел, ходил, маялся, часто курил, глушил «чифир», содрогался от каждого звука – моя неровная нервная натура заразилась какой-то болезнью раздражения, боязни всех и вся. Как назло, подвернулся листик из той самой повести про любовь, это был №40: «А однажды она выпорхнула из общежития навстречу этому типу, не заметив или не желая заметить Генку, топтавшегося рядом, повисла на его руке и, щебеча что-то, пошла по улице. Генка не прячась шёл следом. До дома, где этот тип [вот ещё словце – тип!] жил, шёл. Потом заметил, в каком окне вспыхнул огонь, даже через четверть часа на миг увидел Настю в окне: она задёргивала шторы. Ещё через полтора часа [тоже мне хронология – часы да часы!] свет там погас. Настя оставалась у этого типа…»

И чуть ниже: «Потом он сказал себе: «Всё. Кто виноват, что тобой пренебрегли? Ты и только ты. Не сумел стать самым главным в её жизни. Всё. Уходи». И ушёл. С угрюмым остервенением ушёл весь в учёбу, глушил горе, вкалывая на субботниках до обалдения.

И когда комитет комсомола начал отбирать кандидатов в стройотряд особого назначения для первого десанта на месте будущего города нефтяников в самом северном в области Чернояровском районе, из первокурсников взяли только его». И рядом: «А однажды провожал он до студенческого лагеря прикомандированную к штабу долговязую девицу с филфака… Была уже белая ночь, и кажется, гроза собиралась. Провожал не по доброй воле… И тоже как-то вдруг стали целоваться».

Не буду говорить, что я сделал с этим листиком – Яхе с его «пистиком» такое и не снилось!

Теперь я ломал макароны, на которых было написано «Вермишель»; соус с надписью «Кетчуп» (что-то новое!) оказался уж слишком острым. Несклонный по природе своей к «головным» размышлениям, я, поедая мучное и томатное, рефлексировал в виде, так сказать, лирического отступления.

Почему Яне нравится Кай, а не я. Он городской, со всеми вытекающими отсюда следствиями: хоть и моложе меня на год, но в определённом смысле более развит, более утончён – такой вот термин не из нашего века…

Однажды, когда кто-то из наших девушек объявил, что идёт-де смотреть «Санта-Барбару», я вызывающе высказался, что посмотрел только одну серию (!), но не всю, конечно, а минуты две из неё, и «засим меня потянуло блевать». Зам, Перекус и даже Гниль тоже высказались – правда, покороче – и всё превратилось в обильный смех над нашими «девками». (Ещё одно отступление. Когда я в 11 классе повторил это же своё выступление перед двумя учителями истории, классной руководительницей и классом, состоявшим в то время, акромя моей персоны, из семи молодух (хоть ещё и незамужних, но ясно выражающих своё предназначенье), у всех сделались каменные лица – тотальный шок, как будто бы я, уподобившись моему бывшему однокашнику – девятикласснику Коляну, якобы почитав дома лично мне заданный параграф «Жизнь В. И. Ленина», который теперь даже не входит в программу и вопросы, стоя у доски, молчал (как и все 8 или 9 лет), а на вопрос «Кто такой Ленин?» сказал: «Не знаю»; или того хуже – сказанул, как Яха, сделав за всю учёбу два единственных – и уникальных! – умозаключения (в этом всё же его большое отличие от Коляна, да и от любой феминистической «семибоярщины»), что «Ленин лучше, чем Николай II, потому что он плохой царь» и, конечно, что (после двух-трёх заученных заради финального тройбана за четверть фраз и громадной паузы) «…И Пушкин знал Пестеля». Но это у них особого шока не вызывает – привычка, оборотная [абортная!] сторона их же работы!)

Прошу меня простить – я настолько отвлёкся, что теперь уже не могу «привлечься» к основной мысли. Придётся, наверно, эту тематику развить в других произведениях […].

На другой день я, как выражается уже упомянутая учительница истории, «с непохожим на меня рационализмом» (рац-цинизмом) составил некий «план», вернее, сначала произвёл анализис.

Итак, что мы имеем, рассуждал я.

Яха – пьёт, всегда пьяный до последнего (ему просто надо дать своё добро добрать), наиболее «одинок» – ему наплевать на Янку и Ленку (хотя возможны рецидивы!), на Цыгана и Перекуса, в меньшей мере – на меня и Зама. Впрочем, Яху можно уже вычеркнуть.