Невидимый флаг. Фронтовые будни на Восточном фронте. 1941-1945 - читать онлайн книгу. Автор: Питер Бамм cтр.№ 65

На причалах в гавани царил полный хаос. Среди сгоревших машин валялось большое число мертвых лошадей. В наступившей темноте Матиезен склонился над телом убитого солдата.

– Прости, – прошептал он, а затем выпрямился и приложил руку к козырьку.

Наши небольшие группы подходили одна за другой. Возле причалов скопилось много раненых, которых доставили сюда из госпиталей на передовой. Они лежали на открытой площадке, совершенно не защищенной от артиллерийского огня.

Как только прибыли баржи, медицинские части, находившиеся в гавани, погрузили на них партию раненых. Это дало одной из них право также погрузиться на баржи. Оставшиеся лежать на пристани раненые перешли под попечение следующей медицинской части.

Пока мы ожидали погрузки в гавани, ее накрыло несколько артиллерийских залпов, но все дошли до такой степени безразличия, при которой чувство страха полностью исчезает. Мы даже не стали искать для себя укрытие.

Что нам было делать? Сможем ли мы отсюда выбраться? Было весьма сомнительно, что из-за сильного обстрела за оставшиеся ночные часы баржи опять смогут пробиться к гавани. Уже начало светать. Наконец, прибыла предназначенная для нас баржа, и мы погрузились на нее менее чем за 20 минут.

Возле трапа стоял майор полевой жандармерии, и я напрасно пытался вступить с ним в разговор. Когда на борт попытались подняться французские военнопленные, он заорал:

– Кто эти люди?

– Французские военнопленные, которые работали санитарами в госпитале.

– Они остаются здесь.

Складывалась безвыходная ситуация. Майор еще не видел наших русских медсестер. Со всей возможной вежливостью, на которую был способен, я объяснил ему, что дал слово забрать их с собой. Он просто не имеет права позволить мне нарушить свое слово.

Он холодно ответил:

– Они остаются здесь.

Никакие аргументы не действовали.

Я ничего не мог с ним поделать. Хотя он имел точно такое же звание, как и я, но он был в более выгодном положении, так как находился при исполнении своих непосредственных обязанностей.

Оставить французов здесь – какая подлость!

Оставаться здесь вместе с ними – глупость!

Пристрелить этого офицера – убийство!

Капитан баржи приказал своим людям отдать швартовы. Все эти проблемы его не касались. Меня охватило отчаяние.

Внезапно с соседней баржи, которая находилась всего в 20 метрах от нас, донесся страшный шум, и в это же самое время рядом с гаванью раздался грохот от разрыва мин. Майор нырнул в укрытие. Я остался стоять на прежнем месте и был немного удивлен, что он даже не удосужился посмотреть, что случилось на другой барже. Французы и русские девушки запрыгнули на баржу, которая уже отходила от причала, а я запрыгнул вслед за ними. Когда я огляделся, баржа уже находилась в нескольких метрах от причала и кто-то плыл следом за ней. Мы затащили его на борт. Это был Мокасин! Я спросил его, где он был, и он показал пальцем через плечо:

– Шум сам по себе не может возникнуть!

По моему виду он сразу понял, что мне не удастся договориться с майором, и тогда он взобрался на соседнюю баржу и включил там сирену.

На рассвете мы вошли в гавань Пиллау. Мы оказались в очередном «котле».

Через две с лишним недели после того, как я покинул гавань Розенберга, я вновь сидел на палубе корабля. Воспользовавшись утренним туманом, это судно покинуло Хелу, морской порт в Данцигском заливе. Стоял конец апреля. Это было хорошее судно, которое в час делало до 18 морских узлов. Никакого конвоя сопровождения не было. Мы были в море одни.

Больные и раненые лежали, сидели и даже стояли на переполненной палубе; вероятно, на борту находилось до 5 тысяч человек. Из них 2 тысячи лежали на носилках в трюме. На юте собрались беженцы. Они молча сидели там, лишившиеся всего своего имущества, с голодными детьми на руках – жертвы войны.

Даже в таких обстоятельствах чуть ли не единственными людьми, которые старались сделать хоть что-нибудь для окружающих, были медики и их помощники – Матиезен между палубами оборудовал операционную. Квартирмейстер нашего госпиталя смог сделать почти невозможное – он добыл в голодном городе Хела такое количество продовольствия, что его должно было хватить на 5 тысяч человек в течение двух-трех дней. На полубаке были установлены три походные кухни, в которых не покладая рук трудились повара.

Я оглянулся назад. Артиллерийский огонь, который русские вели по гавани Хелы из Оксхефта, теперь казался только далекими всполохами. Туман превратился в легкую дымку, которая могла служить прекрасным укрытием от авиации противника. Над кораблем кружились чайки; пока я смотрел на них, я внезапно вспомнил одинокую чайку, которую я видел во время шторма на Азовском море. Ее пронзительный крик, который прорывался сквозь завывания ветра, неким мистическим образом послужил предзнаменованием всего того, что с нами впоследствии случилось.

Море было спокойным. Медленно катились невысокие волны. Все еще существовала опасность того, что на поверхности воды может появиться невысокий пенистый бурун, который сделает по нас залп из этой серебристой дымки, и мы все пойдем на дно. На мостике стояли опытные моряки, которые наблюдали за поверхностью моря с помощью биноклей; если появится пенистый след, все еще была возможность с помощью маневра уклониться от вражеского залпа. Но лично у меня больше не оставалось никаких дел, кроме как вспоминать о пережитом и строить планы на будущее.

Мокасин предусмотрительно догадался захватить одну вещь, которая кушать не просила, но оказалась весьма полезной. Во время посадки на судно мы проходили через кордоны, установленные полевой жандармерией в гавани Хелы, и все без исключения солдаты и офицеры должны были сдать свое оружие. Это делалось потому, что несколько дней назад группа решительных ребят захватила одно судно, покидавшее гавань Хелы, и под прицелами автоматов «убедила» капитана следовать в Стокгольм.

Я был совершенно безоружен, и вскоре после того, как мы покинули гавань, я внезапно столкнулся с разъяренной толпой. Только всеобщая апатия удерживала ее от открытого бунта. Большое число солдат отстало от своих частей, и теперь они превратились в аморфную массу, которой управляли анархические инстинкты. Мокасин предвидел такую возможность. Он затащил меня в угол, а затем движением, которое невозможно описать, засунул руку в свои штаны и вытащил оттуда небольшой изящный револьвер. Он был подвешен у него между ног с помощью веревки. Я засунул его себе за пояс и носил так, как это принято у ковбоев.

Естественно, что от подобного оружия было мало толку, но важен был сам факт его наличия. Мы распределяли еду, и многие солдаты делились с женщинами на юте. Но чтобы обеспечить справедливое распределение продовольствия, мы вынуждены были разбить солдат, находившихся на палубе, на отдельные группы. В такой ситуации наличие оружия действовало весьма успокаивающе. Всем этим солдатам пришлось пройти через невероятные трудности и опасности, и никто из них не собирался ни в малейшей степени опять рисковать своими жизнями, тем более что спасение было уже так близко. Так уж получилось, что в последний раз в ходе этой войны оружие пришлось использовать для того, чтобы убедить солдат некогда доблестной армии не возмущаться при распределении ячменного супа, в котором плавали крошечные кусочки конского мяса.