Я, Клавдий. Божественный Клавдий - читать онлайн книгу. Автор: Роберт Ранке Грейвс cтр.№ 152

Я не препятствовал панибратству, если в нем не было ничего оскорбительного, — я обнаружил, что свободная атмосфера в суде помогает свидетелям давать нужные показания. Когда кто-нибудь запальчиво мне возражал, если мое суждение противоречило здравому смыслу, я ничуть не обижался. Однажды защитник обвиняемого объяснил, что его подзащитный, старик шестидесяти пяти лет, лишь недавно женился. Его жена выступала свидетельницей по этому делу. Это была совсем молодая женщина. Я заметил, что их брак незаконен. Согласно закону Паппия-Поппея (с которым я был случайно знаком) мужчина старше шестидесяти лет не имел права жениться на женщине моложе пятидесяти, так как мужчина за шестьдесят вряд ли способен иметь потомство. [183] Я прочитал вслух греческую эпиграмму:

Защитник ненадолго задумался, а затем выдал следующий экспромт:

Он попал в самую точку, так что я простил его за то, что он назвал меня дураком, а на следующем заседании сената внес соответственную поправку в закон Паппия-Поппея.

Самый жестокий приступ гнева, которому я поддался в суде, был вызван служителем, в чьи обязанности входило вызывать на разбирательство свидетелей и следить, чтобы они являлись вовремя. Я начал слушание дела о мошенничестве, но был вынужден его отложить из-за недостатка свидетельских показаний, так как главный свидетель сбежал в Африку, боясь, что его обвинят в соучастии. Когда дело это должно было слушаться повторно, я вызвал этого свидетеля, но его вновь не оказалось в здании суда. Я спросил служителя, была ли этому человеку вовремя послана повестка о необходимости его присутствия.

— О да, конечно, цезарь.

— Так почему же его здесь нет?

— К сожалению, он не может явиться.

— Единственное, что может оправдать его отсутствие — болезнь, причем столь серьезная, что его нельзя принести сюда в носилках без опасности для жизни.

— Вполне согласен с тобой, цезарь. Нет, свидетель больше не болен. Хотя был очень болен, как я понимаю. Но теперь все в порядке.

— А что с ним было?

— Его изувечил тигр, как мне сообщили, а затем началась гангрена.

— Удивительно, что он поправился, — сказал я.

— А он не поправился, — фыркнул служитель, — он мертв. Я думаю, смерть может служить оправданием его отсутствия.

Все захохотали.

Я пришел в такую ярость, что запустил ему в голову восковую дощечку, вскричав, что лишаю его римского гражданства и ссылаю в Африку.

— Отправляйся охотиться на львов! — крикнул я. — Надеюсь, они тебя как следует изувечат и у тебя начнется гангрена.

Однако через полгода я его простил и взял на прежнее место. Больше он не отпускал шуток на мой счет.

Будет только справедливо отметить здесь случай, когда такой же приступ ярости вызвал я сам. Молодого патриция обвинили в противоестественных действиях по отношению к женщинам. Жалоба исходила от членов гильдии проституток, неофициальной, но хорошо налаженной организации, которая вполне эффективно защищала женщин от хулиганства и мошенничества. Проституткам было неудобно самим привлекать к суду знатного юношу, поэтому они обратились к человеку, который в свое время пострадал от него и мечтал о мести — чего только не известно проституткам! — и предложили выступить свидетельницами, если он возбудит дело: проститутки умеют давать показания. Прежде чем разбирать эту тяжбу, я послал письмо Кальпурнии, красивой молодой проститутке, с которой я жил до женитьбы на Мессалине и которая оставалась мне верным и нежным другом в самые черные дни. Я попросил ее побеседовать с женщинами, которые будут давать показания, и узнать частным образом, действительно ли этот знатный юноша оскорбил их так, как они утверждают, или они просто подкуплены истцом. Через день или два Кальпурния прислала мне короткую записку, что юноша этот действительно повинен в жестоких и противоестественных действиях, что те, кто обратился в гильдию с жалобой, — порядочные девушки, одна из них — ее близкая подруга.

Я вел этот процесс; я велел привести к присяге свидетельниц, игнорировав возражение защитника относительно того, что лживость проституток вошла в поговорку и клятва их ничего не стоит, и стал слушать их показания, велев судебному регистратору все заносить в протокол. Когда одна из девиц повторила очень грязные и вульгарные слова обвиняемого, регистратор спросил: «И это записывать, цезарь?» На что я отвечал: «Почему бы и нет?» Юноша так разъярился, что, подобно мне самому, — вы помните служителя, который насмехался надо мной? — кинул в меня дощечку для письма. Но если я промахнулся, он попал прямо в цель. Острый край дощечки оцарапал мне щеку до крови. Но я сказал лишь: «Рад видеть, молодой человек, что у тебя еще остался какой-то стыд». Я признал его виновным и поставил рядом с его именем в списке черную отметину, что лишало его права занимать какую-либо общественную должность. Но он был свойственником Азиатика, и спустя несколько месяцев тот попросил меня стереть отметку, так как в последнее время юноша значительно исправился.

— Я сотру ее, чтобы угодить тебе, — сказал я, — но она все равно будет видна.

Позднее Азиатик повторил мои слова друзьям в доказательство моей глупости. Он, вероятно, не мог понять, что репутация человека похожа, как говаривала моя мать, на фаянсовую тарелку:

«Тарелка разбивается, репутация страдает от судебного приговора; тарелку чинят, она становится как новенькая; репутацию исправляет официальное прощение. Починенная тарелка и исправленная репутация лучше, чем разбитая тарелка или испорченная репутация, но тарелка, которую никогда не разбивали, и репутация, которая никогда не страдает, куда лучше».

Учитель всегда кажется чудаком своим ученикам. У него есть излюбленные словечки и фразы, которые хорошо им известны и всегда вызывают их смех. У каждого из нас есть любимые клише и характерные особенности речи, но, если ты не находишься на виду — как учитель, или командир, или судья, — этого почти не замечают. Во всяком случае, так было со мной — никто их не замечал, пока я не стал императором, ну а тогда, разумеется, они стали известны во всем мире. Стоило мне только сказать в суде: «Никоим образом ни в чести, ни в немилости», или (обернувшись к секретарю суда, после того как я подвел итоги дела): «Верно? Кто спорит?», или произнести: «Если уж я принял решение, его не вырубишь топором», или вспомнить известную поговорку «По делам вору и мука», или произнести семейное проклятие «Десять тысяч фурий и змей!», как раздавался такой оглушительный взрыв смеха, точно я то ли сморозил невообразимую глупость, то ли, напротив, отпустил остроумнейшую шутку. [185]