Одна жизнь – два мира - читать онлайн книгу. Автор: Нина Алексеева cтр.№ 228

Сережка получил гонорар за книгу, принес и заставил меня принять на хранение, так как он боялся держать их у себя, чтобы не пропить все сразу. Дня два он выдержал данное мне обещание не пить, потом начал заходить и просить дать ему несколько долларов, постепенно его просьбы стали учащаться, пока я не выдержала и не сказала:

— Вот, Серега, конверт с твоим гонораром, и делай с ним что хочешь.

Кирилл вытаскивал его из пивнушек-баров, где он напивался до белой горячки. Мы вызывали скорую помощь и отправляли его в госпиталь на реабилитацию, посещали. После реабилитации отправили его в Калифорнию к брату. Перед отъездом он зашел к нам и заявил:

— Я даже без вина могу быть веселым!

Обещал нам, что теперь все будет хорошо, и он чувствует себя вполне здоровым. Но очень скоро Завалишин сказал, что Сережка вернулся и стесняется зайти к нам.

Зашел Туркубей — чеченец, три года просидел в концлагере на Соловках за растрату или за какие-то другие махинации, так как до этого был начальником какого-то продовольственного комбината. Но то, что рассказывал он нам, как они спекулировали и распродавали в лагере вместе с начальством вагоны продовольствия, предназначенного для заключенных, это уже другая история: «Денег, — сказал Туркубей, — припрятано у меня там столько, что здесь я мог бы замок себе купить. Но все это было там, когда я был „зеком“, — грустно закончил он. — Вы знаете, там легче можно было заработать миллионы — конечно, кто умел, чем здесь, ведь там, по существу, никакого контроля и в помине не было».

Он сообщил нам, что в дрезину пьяный Сергей Максимов ходит и клянчит у прохожих деньги: «Попросил у меня 5 долларов, потом 3 доллара, потом 1 доллар, я ничего ему не дал, ведь все равно все пропьет».

До чего же горько и больно смотреть на него: молодой талантливый писатель, уже пять лет успел посидеть на Колыме, и так губит себя.

Наша последняя встреча с ним была очень печальная. Часов в 10 вечера мы подошли к магазину на углу 110-й улицы и Бродвея, хозяин вытолкнул из магазина на улицу какого-то бродягу, в нем с трудом можно было узнать Сережку. До сих пор помню его остекленевший взгляд, и вдруг он бросился бежать через улицу, видно, узнал нас. Кирилл пытался перехватить его, но он ускользнул.

Это было не вино, а уже наркотики.

С художником, поэтом, писателем, художественным критиком Давидом Бурлюком нас познакомили дочь Виктора Чернова, министра сельского хозяйства при Временном правительстве, Ариадна и ее муж Владимир Сосинский. Мы поехали к ним на Лонг-Айленд в пригород Хэмптона, где жил Давид Бурлюк с женой Марией Никифоровной.

— Зовите меня просто Марусей, — попросила она. — Я ведь только тень Бурлюка.

Встречались мы редко, но наши встречи всегда были очень веселые и радостные. Мне казалось, что я всегда черпала силы в его оптимизме, а его рассказы о годах его молодости и, особенно, о его отношениях с моим любимым поэтом Владимиром Маяковским я могла слушать до бесконечности.

— Пришел ко мне высокий неуклюжий верзила и, спотыкаясь и захлебываясь от смущения, начал мне стихи читать, я прямо обалдел, схватил его за руку и прямо потащил в издательство, говорю им: «Я вам гения привел». А он схватил меня за пиджак и тащит, я обернулся к нему и говорю: «Я уже сказал, а вот ты сейчас попробуй не докажи». Я стал запирать его в комнате, давать ему полтинник на пропитание и заставлял: «Пиши!»

Вот поэтому, наверное, считали, что Давид Бурлюк открыл Маяковского, и когда в Москве был открыт памятник Маяковскому, его с супругой Марусей пригласили в качестве почетных гостей. Об этой поездке он тоже много рассказывал.

Однажды позвонил мне знакомый с Кубы:

— Ты знаешь, я только что видел твой замечательный портрет в комиссионном магазине, написанный Давидом Бурлюком, хотел купить, но продавец сказал, что не знает цену и только завтра хозяин может сказать, я завтра утром зайду и заберу его, сколько бы он ни стоил.

На следующий день он снова позвонил и сказал:

— Когда я пришел, он уже был продан. Хозяин сказал, что кто-то был уже в аэропорту, и мы ему прямо туда отправили картину, он заплатил и улетел.

У меня имеется только рисунок, который он набросал, разговаривая со мной, и пара маленьких, очень характерных его картин.

На втором этаже его особнячка у него были дивные картины его раннего периода, и я как-то во время нашей прогулки спросила:

— Как вы, Давид, дошли до жизни такой, после таких великолепных картин, до тех, что висят у вас в галерее? Галерея была у него во дворе.

— На такой искренний вопрос я дам вам такой же искренний ответ. Когда я писал вот эти картины, у меня не было пяти копеек поехать на свою собственную выставку в Манхэттен. А вот с этими, что у меня в галерее, я со своей Марусенькой весь мир объехал.

Нас на ужин пригласил Джордж Баланчин, он жил тогда на 56-й улице прямо напротив Карнеги-холла, с нами был Лева Волков, наш бывший советский летчик. По дороге к Баланчину Лева рассказывал нам свои впечатления о встрече в домашних условиях с меньшевиками:

— Зашел я к Юлию Давидовичу Денике, встретил он меня в оборванном халате, в истоптанных башмаках. Тоже мне, всю жизнь жили, всю жизнь мотались по заграницам и в такой рвани ходят, они так и остались верны своим пролетарским замашкам. Поэтому у них до сих пор такое мнение, что советские люди, тем более члены партии, должны ходить в косоворотках поверх брюк, подвязанных шнурком, не умея завязать галстук. А тут вдруг из сермяжной Руси появляются такие франты.

У Баланчина было всегда очень приятно. Ужин готовил он сам, какие-то особенные, приготовленные по его собственному рецепту котлеты и очень вкусные грибные супы, и каждый раз мы слушали, как тяжело ему работать и с каким трудом приходится решать финансовые проблемы. Он был в то время руководителем американской балетной школы и в процессе организации балетной группы, которая превратилась в театральную труппу «Нью-Йорк балет» при Линкольн-центре, которого тогда еще не было и в помине. Честно сказать, я во всех этих американских организационных и благотворительных делах ничего не смыслила и вежливо сидела и слушала, почти ничего не понимая. А когда он нас пригласил на первое представление балета «Щелкунчик», Кирилл по дороге домой грустно сказал: «Разве это балет, это святотатство», до того это было примитивное представление. Но он старался, он всегда просил посмотреть и, не стесняясь, дать объективную оценку: «То, что хорошо, я сам знаю, — говорил он. — Я хочу знать, что кажется со стороны не так».

И как только после смерти Сталина приоткрылся, как тогда говорили здесь, «железный занавес» и известный импресарио Сол Юрок сообщил, что первый визит в Нью-Йорк будет визит знаменитого советского скрипача Эмиля Гилельса, очередь за билетами на его первый концерт в Карнеги-холл была невиданная, вокруг всего блока. Я тоже стояла в этой очереди, как вдруг ко мне подошел Баланчин: «Пойдемте, выпьем по чашке кофе, а билеты достанем потом». И вручая мне билеты, произнес: «Когда-нибудь и на наши представления будет такая же очередь».