Продавец обуви. История компании Nike, рассказанная ее основателем - читать онлайн книгу. Автор: Фил Найт cтр.№ 69

Она бесшумно придвинулась ко мне. Теперь я различил грубые контуры человека. Ростом в шесть футов и три дюйма (190,5 см. — Прим. пер.), весом в 280 фунтов (127 кг. — Прим. пер.), с мощными плечами. И с руками, каждая размером с полено для камина. Это было нечто, частью походившее на снежного человека, частью на маппета Снаффи, но, что удивительно, с легкой походкой. Он просеменил ко мне и протянул ко мне одно из своих поленьев. Я протянул свою руку, и мы поздоровались.

Теперь я смог различить его лицо — красное, как кирпич, украшенное рыжеватой бородкой, отдающей в белизну, и покрытое капельками пота (поэтому и сидел в темноте. Ему нужны были слабо освещенные, прохладные помещения. Он также терпеть не мог носить костюмы). Все в этом человеке отличалось от меня, от любого, кого я знал, и тем не менее я ощутил странное, внезапное чувство родства.

Он сказал, что он будет очень рад заняться моим делом. Для него это большая честь. Он был уверен, что «Блю Риббон» стала жертвой чудовищной несправедливости. Чувство родства переросло в любовь. «Да, — сказал я, — да, мы стали жертвой».

Несколько дней спустя Штрассер выехал в Тигард для участия в совещании. Пенни находилась в офисе компании, и когда Штрассер заметил, как она проходила по коридору, он выпучил глаза. И стал подергивать себя за бороду.

«Бог ты мой! — вскричал он. — Уж не Пенни ли Паркс это была?!»

«Теперь она Пенни Найт», — сказал я.

«Она ходила на свиданку с моим лучшим другом!»

«Мир тесен».

«Он еще меньше, когда ты моей комплекции».

В течение последующих дней и недель мы со Штрассером обнаруживали все больше примеров того, как пересекались наши жизни и наши души. Он был коренным орегонцем и гордился этим, причем делал это типичным, агрессивным образом. Он вырос с предубеждением относительно Сиэтла, Сан-Франциско и всех других близлежащих мест, которые в представлении чужаков были лучше нас. Его комплекс географической неполноценности усугублялся его нескладными габаритами и непритязательностью. Он постоянно боялся, что не найдет своего места в мире, что он обречен оставаться маргиналом. Я понял это. Этот недостаток он компенсировал подчас, становясь громогласным и сквернословя, но в основном он держал язык за зубами и намеренно затушевывал свой интеллект, чтобы не восстанавливать против себя людей. Это я тоже понял.

Однако такой интеллект, как у Штрассера, долгое время скрывать невозможно. Он был одним из величайших мыслителей, которых я когда-либо встречал. Дискутант, переговорщик, собеседник, исследователь — его ум был в постоянном поиске, в стремлении понять. И победить. Он смотрел на жизнь как на борьбу и находил подтверждение такому взгляду в книгах. Как и я, у него было пристрастие читать о войне.

И так же, как и я, он жил и умирал вместе с местными командами. Особенно с «Дакс». Мы до колик смеялись над тем фактом, что в тот год тренером орегонской баскетбольной команды был Дик Хартер, тогда как футбольным тренером был Дик Энрайт. Популярная речевка на играх Орегонского государственного университета звучала так: «Потеряли своего дурака Энрайта, замените его своим дураком Хартером!» (Непереводимая игра слов — Дик на сленге имеет несколько значений, самое безобидное из них — «дурак». Энрайт созвучно выражению — «действовать правильно», фамилия Хартер созвучна прилагательному в сравнительной степени — сильнее, тверже, т. е. если кто-то делает что-то не так, замените на того, у кого это получится лучше, хотя оба «дураки». — Прим. пер.) После того как мы перестали смеяться, Штрассер начал опять. Я был поражен тональностью его смеха. На очень высокой ноте, хихикающего, с присвистом — было поразительно слышать подобные звуки, издаваемые человеком таких размеров.

Больше всего мы сблизились по отцовской линии. Штрассер был сыном успешного бизнесмена, и он тоже боялся, что, повзрослев, не оправдает отцовских ожиданий. Его отец, однако, был твердым орешком. Штрассер рассказывал мне много историй. Одна из них сохранилась в моей памяти. Когда Штрасеру было семнадцать лет, его родители уехали на выходные, и он, воспользовавшись моментом, устроил вечеринку. Она закончилась форменным погромом. Соседи вызвали полицию, и в тот момент, когда прибыла патрульная машина, вернулись и родители Штрассера. Их поездка завершилась раньше, чем ожидалось. Штрассер рассказал мне, что его отец огляделся вокруг — в доме царил разгром, а на его сыне были наручники — и хладнокровно велел копам: «Уведите его».

Я спросил Штрассера, во сколько он оценивает наши шансы против «Оницуки». Он сказал, что мы выиграем дело. Он выдал это прямо, без колебаний, будто я спросил его о том, что у него было на завтрак. Он сказал это так, как спортивный болельщик рассуждает о том, что будет «на следующий год», с непреклонной верой. Он сказал это так же, как мой отец убеждал меня каждый вечер, и тогда я решил, что Штрассер — один из избранных, один из нашего братства. Как Джонсон, Вуделл и Хэйес. Как Бауэрман, Холлистер и Пре. Он был неотъемлемой частью «Блю Риббон».

Когда меня не одолевали мысли о судебном процессе, меня полностью поглощали вопросы продаж. Каждый день я получал телексы с наших складов с «подсчетом пар» — с указанием точного количества пар обуви, отправленных в тот день всем клиентам, — в школы, розничным торговцам, тренерам, индивидуальным клиентам-заказчикам. Согласно общим принципам бухгалтерского учета, отправленная со склада пара обуви считалась проданной парой, поэтому ежедневный учет этих пар определял мое настроение, мое пищеварение, мое кровяное давление, поскольку он же в значительной степени определял судьбу «Блю Риббон». Если у нас не будет «успешной продажи нашей обуви на рынке», если мы не будем продавать всю партию обуви, полученную в соответствии с нашим последним заказом, и не будем превращать наш товар в наличность, мы окажемся в большой беде. Ежедневный подсчет пар обуви, таким образом, говорил мне, продвигаемся ли мы к тому, чтобы распродать всю имеющуюся у нас в наличии обувь.

«Итак, — говорил я обычно по утрам Вуделлю, — в Массачусетсе хорошо, в Юджине все выглядит хорошо, а что случилось в Мемфисе?»

«Снежный буран», — бывало, отвечал он. Или: «Грузовик сломался».

Он обладал замечательным талантом умышленно преуменьшать масштабы плохого и недооценивать то, что случалось хорошего, просто потому, что все в какой-то момент происходит и потом проходит. Например, после «операции по обмену рабочими местами» Вуделл занял офис, который вряд ли можно было назвать люксовым. Он располагался на верхнем этаже старой обувной фабрики, прямо над головой находилась водонапорная башня, и за последние сто лет ее основательно залепило голубиным пометом. Плюс ко всему в помещении не хватало потолочных балок, и все здание сотрясалось каждый раз, когда из-под пресса для раскройки выходили очередные детали верха обуви. Другими словами, в течение дня на волосы, плечи, рабочий стол Вуделля шел постоянный дождь из голубиного помета. Но Вуделл просто отряхивался, небрежно смахивал ладонью то, что насыпалось ему на стол, и продолжал работать.

Он также пользовался канцелярскими принадлежностями, аккуратно прикрывая ими в течение всего рабочего дня свою чашку, с тем чтобы в его кофе попадали только сливки.