Ланселот гневно топнул ногой, исторгнув агонизирующий вопль у толкавшегося рядом весельчака.
– Этого не будет! – пробормотал он.
– Если хотите поставить на другой вариант развития событий, – сказала девушка, доставая миниатюрную записную книжку, – могу предложить вам сегодняшнюю ставку.
– Пурвис! Фу-у!
– Я не утверждаю, что это красивая фамилия. Я всего лишь пытаюсь объяснить, что в настоящее время он возглавляет список фаворитов. Почему вы считаете, что сможете обойти его хоть на полноса? Вы богаты?
– Пока лишь любовью. Но завтра я пойду к моему дяде, который несметно богат…
– Чтобы подоить его?
– Не совсем. Дядю Иеремию никто не доил с начала зимы одна тысяча восемьсот восемьдесят пятого года. Но я заставлю его предложить мне место, а там посмотрим.
– Подходяще, – сказала девушка одобрительно. – Если вы воткнете палку в колеса Пурвису и явитесь рыцарем на белом коне, я первая вам похлопаю. С другой стороны, мой долг честно предупредить вас, что в клубе «Губная помада» все девочки считают результат заранее решенным. Других фаворитов нет.
Вечером Ланселот вернулся домой, отнюдь не пав духом. Он твердо решил покончить со своими былыми предрассудками и написать панегирик «Пикулям Бриггса к завтраку», который откроет новую эру в коммерческой поэзии. Он представит этот шедевр дядюшке и, ошеломив его своим произведением, изъявит согласие стать членом фирмы в качестве ее главного стихотворца. Он предположительно набросал карандашом цифру своего будущего вознаграждения – пять тысяч фунтов в год. С долгосрочным контрактом на эту сумму в кармане он сможет явиться к лорду Биддлкомбу и в один момент исторгнуть из него отцовское благословение. Разумеется, для его гения унизительно пасть до стихов о пикулях, но влюбленный обязан приносить жертвы. Он купил стопу лучшей бумаги, сварил кварту крепчайшего кофе, запер дверь, отключил телефон и сел за письменный стол. Когда на следующее утро Ланселот явился в роскошный особняк «Вилла Чатни» в Патни, добродушный старый Иеремия Бриггс принял его с грубоватой приветливостью, доказывавшей, что у него в сердце еще сохранился теплый уголок для молодого шалопая.
– Садись, малый, скушай маринованную луковичку, – сказал он бодро и хлопнул Ланселота по плечу. – Пришел сказать мне, что берешь назад свой идиотский отказ работать в фирме, э? Уж конечно, мы считаем ниже своего достоинства начать снизу и подняться наверх? Но подумай, дорогой мой. Мы все сначала учимся ходить, а уж потом – бегать, и ты ведь вряд ли думал, что я назначу тебя главным заготовителем огурцов или главой отдела укупорки уксуса, прежде чем ты приобретешь опыт, потрудившись в поте лица.
– Если вы разрешите мне объяснить, дядя…
– А? – Добродушие мистера Бриггса несколько поугасло. – Значит, я должен понять, что поступить в фирму ты не хочешь?
– И да, и нет, – ответил Ланселот. – Я все еще считаю, что шинковка огурцов и погружение их в уксус не совсем подходящее жизненное призвание для человека с огнем Прометея в груди. Но я готов отдать в распоряжение «Пикулей Бриггса к завтраку» свой поэтический дар.
– Ну, это все-таки лучше, чем ничего. Я только что кончил править гранки последней штучки, которую представил наш человек. Отличная, между прочим, вещица. Вот послушай:
Ах, радостям земным недолго длиться,
Смерть зачеркнет последнюю строку.
Мужайся, друг! Есть время насладиться,
Вкусив «Пикули Бриггса к завтраку»!
Если ты можешь предложить нам что-нибудь в таком роде…
Ланселот поднял брови. Его губы презрительно искривились.
– Вещица, которую набросал я, не совсем в этом роде.
– А, так, значит, ты уже что-то написал?
– Так, morceau
[4]. Не хотите ли послушать?
– Валяй, мой мальчик.
Ланселот достал рукопись и откашлялся. Потом начал читать тихим музыкальным голосом:
«ТЕМЕНЬ»
(Плач)
Л. Бассингтон Муллинер
(копирайт для всех языков, включая скандинавские).
(О праве переделки в пьесу, музыкальную комедию или киносценарий обращаться к автору.)
– «Плач»? А что это такое? – осведомился мистер Бриггс.
– Вот это, – ответил Ланселот. Он прочистил горло и начал:
Черные ветви,
Точно иссохшие руки трупа,
Дрожат в еще более черном небе.
Холодные ветры,
Жгучие, будто привкус полузабытых грехов.
В воздухе скорбно реют летучие мыши,
А на земле
Черви,
Жабы,
Лягушки
И ползучие твари, которым названия нет.
И всюду кругом
Опустошение,
Обреченность,
Диспепсия
И безнадежность.
Я – летучая мышь, что реет в тенетах Судьбы,
Я – червь, извиваюсь в трясине Разочарований.
Я – жаба в оковах отчаяния.
Я страдаю диспепсией.
Он сделал паузу. Глаза его дяди выпучились, почти как глаза ползучей лягушки, которой названия нет.
– Что это? – осведомился мистер Бриггс.
Ланселот не мог поверить, что его творение способно озадачить даже самый скудный интеллект, тем не менее он не отказался объяснить.
– Это символическое произведение, – сказал он. – Оно рисует состояние духа человека, который еще не попробовал «Пикулей Бриггса к завтраку». Я настаиваю, чтобы набиралось оно вручную на веленевой бумаге кремового оттенка.
– Да? – сказал мистер Бриггс, нажимая кнопку звонка.
– С золотым обрезом. Переплет, разумеется, должен быть из мягкой шагрени, желательно лилового тона. Тираж не более ста пятидесяти экземпляров. Каждый я подпишу…
– Звонили, сэр? – сказал дворецкий, появляясь в дверях.
Мистер Бриггс коротко кивнул.
– Бьюстридж, – сказал он, – вышвырните мистера Ланселота вон.
– Слушаю, сэр.
– И последите, – добавил мистер Бриггс, надзирая за последовавшей процедурой из окна библиотеки, – чтобы его тень более никогда не омрачала моего порога. А когда закончите, Бьюстридж, позвоните по телефону моим адвокатам. Я хочу изменить завещание.
Юность легко оправляется от самых тяжких ударов. Все его надежды на будущее рухнули, внушительный синяк мешал ему принять сидячее положение – и вы, возможно, вообразили, будто возвращение Ланселота Муллинера из Патни напоминало возвращение покойного Наполеона Бонапарта из Москвы. Однако дело обстояло отнюдь не так. Что, спросил себя Ланселот, возвращаясь в лоно цивилизации на империале омнибуса, что такое деньги? Любовь, истинная любовь – нет ничего важнее и сильнее ее. Он отправится к лорду Биддлкомбу и объяснит ему этот факт в нескольких тщательно выбранных словах. И его сиятельство, растроганный таким красноречием, без сомнения, уронит аристократическую слезу и тотчас распорядится, чтобы приготовления к его свадьбе с Анджелой (ибо так, успел он узнать, звали его возлюбленную) завершились с елико возможной быстротой. Этот финал настолько поднял его дух, что он запел и продолжал бы петь до конца поездки, если бы кондуктор довольно резким тоном не попросил его уняться. И Ланселот был вынужден удовлетворяться безмолвным пением, пока омнибус не остановился у Гайд-Парк-Корнера.