Рембо де Мон тогда велел провести при помощи двенадцати пар быков длинные борозды во дворах и в окрестностях замка и в этих бороздах «посеять» тридцать тысяч су. Тогда су равнялся теперешнему франку, и среди жителей Бокера не было человека, который вот уже почти семьсот лет не ждал бы каждую весну, что замечательные семена наконец-то взойдут и заколосятся.
Легко догадаться, что Рембо де Мон был предком Ксавьера де Мона, отчего бокерцы относились к потомку с тем же пиететом, что и к предку. Поэтому нотариус Блан счел для себя честью, когда господин де Мон согласился наведаться с ним в дом де ла Фонтейнов.
Разумеется, они отправились в путь в карете, де Мон счел бы ниже своего достоинства пешком ходить по городу, который считал чуть ли не своим вассальным владением. Беда была лишь в том, что карета стояла незаложенная, а потому прошел еще час, прежде чем она тронулась в путь.
Но рано или поздно все заканчивается, так что настало наконец мгновение, когда нотариус Блан ввел высокочтимого коллегу в дом, где спешно требовалось составить завещание.
Уже стемнело. Толстая служанка, всхлипывая, сунула каждому по вонючей свече в грязном закапанном подсвечнике и махнула рукой в сторону лестницы – мол, идите наверх!
Поднявшись на второй этаж, нотариусы некоторое время тыкались то в одну, то в другую запертую дверь, пока наконец одна из них не открылась и на пороге не возник печальный и бледный Оливье де ла Фонтейн, который ввел их в очень натопленную комнатку. К тому же комнатка была чрезвычайно плохо освещена, и две свечи нотариусов мало чем помогли.
Господин Блан подошел к страдалице, которая поразила его своей бледностью. От кровати, стоявшей в алькове и почти совсем скрытой от глаз широким пологом, шел сильный запах. Нотариусы, расположившись у маленького столика, приступили к делу.
– Ну-с, – бодро начал Блан, которому де Мон снисходительным жестом уступил право первого слова. – Нам глубоко прискорбно, сударыня, что мы явились сюда по столь печальному поводу, однако Всевышний Отец наш учит смирению, а потому надлежит с радостью обратить очи свои горе́ и ждать, пока хоры ангельские не возвестят нам встречу с новой, светлой жизнью, которая, несомненно, ожидает такую благородную и праведную душу, как ваша!
Он перевел дух. Потом милосердный Блан взял гербовую бумагу и обмакнул перо в походную чернильницу, которую всегда носил на поясе.
– Итак, сударыня, – спросил он, – желаете ли вы составить завещание?
Марго де ла Фонтейн опустила подбородок на одеяло в знак согласия.
– Следует ли понимать вас так, что наследник находится в этой комнате?
Последовал кивок.
– Дайте знак, если ваш наследник – присутствующий здесь Оливье де ла Фонтейн! – воззвал нотариус Блан.
Умирающая энергично кивнула – даже дважды.
Блан и де ла Фонтейн враз облегченно вздохнули, и нотариус начал писать.
В это время де Мон думал о том, что никогда в жизни ему не было так душно, а потому поднес к носу батистовый платок, в котором носил флакончик с нюхательными солями. Но, к его величайшему конфузу, флакончик выпал из платка и покатился под кровать.
Блан и де ла Фонтейн враз сделали движение броситься вылавливать флакончик, однако на полпути споткнулись и приостановились, извиняясь, потом была сделана вторая попытка, окончившаяся тем же. Де Мон решил не ждать третьего столкновения, а довольно-таки проворно, ибо он не страдал подагрою, пал на колени и полез под кровать. Нотариус с трудом разглядел тусклый блеск своего флакона, однако, протянув за ним руку, наткнулся на что-то мягкое и теплое, вырвавшееся из его пальцев с каким-то странным сдавленным звуком.
Нотариус де Мон всегда славился среди коллег своей выдержкой.
Он и теперь хладнокровно поднялся с колен и взглянул на присутствующих. В глазах де ла Фонтейна светился ужас – наверное, оттого, что господин де Мон запачкался.
– Там… пыль… – сдавленным голосом проговорил Оливье.
– Ничего, – снисходительно усмехнулся де Мон.
– И… ко… кошка, – пролепетал молодой наследник.
– Да, да, – кивнул де Мон, размышляя про себя – почему же он не нащупал когтей на лапке этой кошки?
Завещание в конце концов было составлено. Нотариусы засвидетельствовали его, поздравили де ла Фонтейна, договорились о гонораре, отвесили последний поклон недвижимой завещательнице – и отбыли восвояси.
Оливье постоял на лестнице со свечой. Де Мон молчал, а Блан на последней ступеньке пробормотал: «Добрая была женщина, да уж очень дубовата!»
Оливье вернулся в комнату, к окну. Золоченая карета, запряженная шестеркой цугом, тронулась с места, и когда плюмаж первой лошади коснулся гостиничных ворот, а колеса экипажа загрохотали по мостовой, он принялся отбивать чечетку, издавая дикарский вопль. Потом подошел к кровати, весьма непочтительно щелкнул тетушку в лоб, да так, что та завалилась на бок, задернул занавеси алькова и, нагнувшись, рывком извлек из-под кровати что-то пыльное и растрепанное, оказавшееся Ангелиной. Заключив ее в объятия, Оливье воскликнул:
– Наконец-то! Теперь я богат! Богат, как Крез!
– Они уехали? – недоверчиво спросила Ангелина, оттолкнув его, чтобы отыскать под кроватью туфлю.
– Фью! – хохоча, замахал руками Оливье. – Улетели! Исчезли! Умчались!
– Я чуть со страху не умерла, когда этот старикашка поймал меня за пятку, – пожаловалась Ангелина, надевая туфлю.
Оливье едва не подавился:
– За ногу?! Тебя?! – Его даже холодом обдало, однако французская ирония оказалась сильнее тревожного чувства. – Я ему сказал, что это кошка, и он поверил! О-хо-хо!
Ангелина мгновение смотрела на него, потом пожала плечами и повернулась к зеркалу. Ей страшно хотелось задать Оливье один вопрос, но гордость не позволяла: достаточно она перед ним сегодня унижалась, выставив свое условие, при котором только и соглашалась помочь ему. Она потребовала от Оливье, чтобы тот женился на ней и признал ее ребенка своим. Оливье опешил. Да и сама Ангелина чувствовала себя не очень-то уверенно. Вот уж не думала она, что когда-нибудь придется чуть ли не силой принуждать мужчину жениться на себе! И если бы не ребенок…
Когда первые минуты взаимного смущения миновали, оба, не сговариваясь, решили, что им достанется не худший на свете супруг (супруга), а потому они, как говорится, ударили по рукам. Однако теперь, когда все осталось позади, Ангелина почувствовала, что Оливье не прочь дать отбой.
И это сейчас, когда времени прошло всего ничего. А уж завтра-то поутру, когда придет пора идти в ратушу и в церковь… Полно, да увидит ли его Ангелина завтра? Может, проснется в доме брошенная, наедине с покойницей, а Оливье в это время уже проделает часть пути до Парижа? Нет, он так не поступит. Он ведь знает, что его доброе имя в руках Анжель. Но если так, не подвергается ли опасности она сама, потому что ее молчание Оливье может обеспечить только двумя способами: жениться – или…