– Самец, самка? – медленно спросил он меня.
Одной рукой я обнимала викунью за шею, другой намертво вцепилась ей в хвост. Я едва могла заглянуть ей за спину, а когда она подпрыгивала, ее челюсть клацала у самой моей верхней губы.
– Не знаю, – ответила я, стараясь не высовывать язык, – сами посмотрите.
Старичок невыносимо медленно наклонился.
– Самец, – проговорил он и зафиксировал это в своей драной тетрадке.
Наконец я поймала викунью с достаточно длинной шерстью, которую можно было остричь, и повела ее в сарай. Внутри было как в пчелином улье – все снуют туда-сюда в темноте и пыли. Четыре машинки для стрижки работали от газового генератора; мужчины растягивали викуний за лапы и состригали их великолепную шерсть. Затем ее относили в соседнюю комнату, где за столом сидели женщины; они выдергивали случайно затесавшиеся ненужные волоски и скатывали оставшуюся шерсть в маленькие пушистые клубочки. Я потрогала мягкую шерстку. Втайне я надеялась, что мне удастся купить два фунта шерсти, примерно на триста долларов, и связать маме свитер из викуньи, ведь второго такого нигде не сыщешь. Но до сих пор я не знала, что волоски у викуний длиной не больше двух дюймов. Такую короткую шерсть нужно прясть идеально, как машина, иначе нить попросту рассыпется прямо в руках.
К концу дня почти всех викуний пометили или остригли. Я вышла на улицу и встала в ряд с женщинами, чья работа состояла в том, чтобы держать животных в углу внешнего загона, пока не наступит время выпустить их на волю.
Жители высокогорных Анд не слишком дружелюбны к незнакомцам, их можно понять: за спиной пятьсот лет противостояния алчущим власти чиновникам и размахивающим крестами миссионерам. И эти женщины не были исключением. Они упорно игнорировали меня, когда я обращалась к ним на кечуа и испанском, и даже не пытались сделать меня частью своей группы. Я чувствовала себя тут одинокой и никому не нужной, поэтому вышла из шеренги, достала веретено, села и начала прясть. Женщины тем временем украдкой посматривали в мою сторону. Я сделала вид, что ничего не замечаю. Они зашептались. Вскоре я забыла о них, пытаясь превратить пушистую шерсть хоть в какое-то подобие нити.
– Caramba!
[1] – прогремел над моим ухом чей-то голос.
У меня душа ушла в пятки. Коренастая женщина с фигурой, похожей на гигантскую картофелину, нависла надо мной, сердито уставившись на мое веретено. Она потянулась и выхватила его у меня из рук, одновременно очищая шерсть узловатыми пальцами.
– Кто же так прядет! – проревела она на смеси испанского и кечуа. – Быстрее надо!
Она щелкнула веретеном, и оно завертелось, как волчок, – так быстро, что я услышала жужжание.
– Длиннее!
Тонкая шелковая нить вытянулась в ее руках, затем быстро намоталась на веретено.
– Держать надо так! – выкрикнула она, перемежая свои команды непристойными ругательствами на обоих языках.
Несколько минут я наблюдала за ее работой, затем осторожным жестом дала знать, что готова попробовать и сама.
Как же! Она накрепко вцепилась в мою шерсть и не отпускала веретено до тех пор, пока не раздался сигнал выпускать викуний. Мы были вынуждены отойти в сторонку. И даже тогда она отдала веретено другой женщине; думаю, она была готова отдать его кому угодно, только бы не иностранке-неумехе, оскверняющей священное андийское ремесло.
Викуньи бросились врассыпную, как только в шеренге появился просвет. Я смотрела, как они бегут, – точнее, плывут, словно ручей, – и слышала громовые раскаты сотен копыт. Ручейками ртути они плыли по безлесным равнинам, и ни разу не остановились, пока не достигли горного хребта, остались только черные силуэты на фоне заходящего солнца. Там был их дом.
Мы планировали вернуться в Пуно сразу после загона, но пришлось передумать: наш грузовик весь день простоял у заграждения, разобранный на запчасти. Рулевой подшипник сломался и починке уже не подлежал. Марко, спокойный и деловой, как всегда, нашел нам водителя, направляющегося до магазина старой колдуньи. Там мы могли бы сесть на последний автобус в Пуно; Джон высадился бы у своего отеля рядом с аэропортом.
Назавтра у Джона был выходной, и он ехал в Лиму. Он отнесся к нашему безумному походу в Анды с чисто американским энтузиазмом, однако я видела, что ему больше нравится рассекать волны на городских пляжах или дегустировать высокую кухню в ресторанах Лимы, чем мотаться по неприветливому захолустью. Дома у его приятеля в Лиме хранились две его доски, и в каждую свободную минутку он сражался с другими сёрфингистами в гидрокостюмах за право оседлать самую высокую волну.
Я решила остаться в Пуно. Марко сделал мне предложение, от которого я просто не могла отказаться, – у него было доказательство того, что Манко Капак действительно проезжал эти края в поисках места, где можно было бы основать империю.
Наутро Марко появился на пороге моей гостиницы ровно в семь. Несмотря на то что ему пришлось провести два утомительных дня в разъездах, он встал на рассвете, чтобы отыскать новый подшипник для грузовика, и передал его одному из своих сотрудников, который вызвался отвезти его в Пикотани на велосипеде. Двенадцать часов и почти все время в гору.
Мне уже приходилось быть свидетелем того, как люди подчинялись деликатному руководству Марко. Он вырос в городе, но, несмотря на это, деревенские считали его своим. Даже викуньи становились смирнее в его спокойных руках. Он прожил в Пуно всю жизнь, но мечтал отправиться за границу на учебу. Правда, пока он вынужден был оставаться дома и ухаживать за старым и больным отцом.
– Может быть, однажды. – задумчиво говорил он.
А пока было одно место, которое он хотел мне показать. Вокруг нас раскинулся странный ландшафт – гигантские песчаные замки, наполовину смытые морем. Среди выветренных скал вдруг возникла двухэтажная каменная башня. Марко показал мне маленькую змейку, вырезанную на одном из квадратных блоков безупречной формы.
– Символ прародителя инков, – сказал он. – По пути в Куско Манко Капак оставил за собой след из таких рисунков.
У самой башни была еще более интересная история.
– Чульпас – это древние погребальные сооружения, построенные мачакуна, старейшими, – объяснил Марко.
Мачакуна были расой гигантов, жившей при лунном свете, еще до появления солнца. Потом настало время людям заселить Землю. Солнце взошло, и на Земле наступил день; старейшие усохли, плоть их растаяла. Естественно, это настроило их против человеческой расы, и они до сих пор иногда мстят, соблазняя беременных женщин в эротических снах и вызывая тем самым выкидыши и родовые дефекты. В тех местах, где хоронятся их кости, дует плохой ветер, и люди заболевают простудой и кашлем.
Мачакуна не умерли; их мир сосуществует с нашим. При ярком свете луны их кости возрождаются, и они выходят на поверхность. Они пьют и едят, ходят в гости и работают на полях. В синкретичном мире обитателей Анд даже в мачакуна нашлось что-то хорошее. Индейцы любят сажать картофель рядом с могилами мачакуна, ибо те самые дурные ветра, что заставляют людей болеть, удобряют картофель и способствуют его росту.