Царь и султан. Османская империя глазами россиян - читать онлайн книгу. Автор: Виктор Таки cтр.№ 37

Если Левашев, Сафонов и Клемент почувствовали благотворное воздействие русского оружия и дипломатии только к концу своего пребывания в плену, Розальон-Сошальский и его товарищи были счастливы ощущать его с самого начала пленения. Уже до перевода пленников из Шумлы в Константинополь российское командование, узнав о том, что они в плену, прислало внушительную сумму денег сераскеру Хуссейну-паше, которые он великодушно передал пленникам ^[324]. Эти деньги очень им помогли на пути в османскую столицу и позволили избежать испытаний, которые выпали на долю Сафонова и Клемента. В Константинополе датский посланник Казимир фон Хюбш, представлявший, как и его отец, интересы России во время войны, сразу же связался с российскими офицерами и в конце концов обеспечил им свободу передвижения по острову Халки, который служил им местом заключения ^[325]. На протяжении года, проведенного на острове, Розальон-Сошальский и его товарищи жадно поглощали каждую новость, которая могла бы свидетельствовать о приближении их освобождения. Однако, в отличие от их предшественников в XVII столетии, они не сделали практически ничего, чтобы это освобождение приблизить. Подобно Левашеву, Сафонову и Клементу, Розальон-Сошальский был обязан своим освобождением заключению мирного договора и силе российского оружия, которое заставило Османскую империю подписать его. Дюгамель стоит несколько особняком от этой компании, поскольку он имел возможность использовать свое знакомство с саксонским ренегатом, чтобы остаться в Шумле, в отличие от 150 российских пленных, отправленных в Константинополь. Тем не менее даже Дюгамель был обязан своим освобождением личному вмешательству главнокомандующего И. И. Дибича после его победы под Кулевчей в конце мая 1829 годаи последующего перехода российской армии через Балканы ^[326].

Эти пять авторов были первыми (и единственными) вестернизированными россиянами, которые провели какое-то время в османском плену и опубликовали описания пережитого по возвращении. В отличие от раннемодерных пленников, которые должны были отвечать на вопросы относительно их религиозных практик на чужбине, перечисленные выше представители российского дворянства сами решили опубликовать описания своего пленения. В отличие от Баранщикова, они не пытались использовать факт своего попадания в плен для того, чтобы добиться прощения прошлых грехов. Они были вполне свободны рассказывать или умалчивать о тех или иных сторонах пережитого ими. И тем не менее даже на уровне составленных ими описаний плен продолжал оставаться испытанием в той степени, в какой обхождение с пленниками находилось в противоречии с дворянскими представлениями о чести и самоуважении. Даже лишенный своего религиозного содержания, плен все еще вызывал вопросы относительно поведения индивида и соответствия этого поведения моральным нормам, существовавшим в его социальной среде.

Один из способов разрешения этого противоречия состоял в переносе акцентов с действий пленного на внешние условия плена. Будучи гораздо более способными к литературному самовыражению, чем любой из их раннемодерных предшественников, Левашев, Сафонов, Клемент, Розальон-Сошальский и Дюгамель представляются в своих описаниях более пассивными, чем их предшественники. Словно избегая неудобных вопросов относительно того выбора, который им приходилось совершать в плену, дворянские авторы представляли себя жертвами чрезвычайных обстоятельств, в которых им мало что оставалось делать, кроме как осудить варварство и фанатизм мусульманских толп, отдать должное великодушию благородных пашей и радоваться спасительному влиянию российского оружия и дипломатии, обеспечивших их освобождение. Лишенный возможности действовать и тем самым избавленный от ответственности, пленник становился идеальным объектом для коллективного сопереживания.

Модерные европейцы рассматривали плен как состояние, противоречащее человеческой природе. Публичная реакция на рассказы о плене в последние два столетия варьировалась от националистического возмущения страданиями соотечественников в руках варваров до гуманистического осуждения плена как грубого попрания человеческой свободы. Оба эти подхода акцентировали неестественность условий, в которых оказывался пленник, а также приуменьшали значение действий пленников и того выбора, который им приходилось делать.

Как было показано выше, в Московском государстве существовало совершенно иное представление о плене в Османской империи. Хотя московские власти тратили значительные суммы на выкуп своих подданных из крымского плена, их способность вызволять тех, кого татары продавали в Османскую империю, оставалась весьма ограниченной до тех пор, пока выкуп был единственным способом это сделать. Еще более важно, что московские власти тратили немало времени и усилий на то, чтобы выяснить религиозные практики тех немногих пленников, которым удалось бежать из Османской неволи и вернуться в православную землю. Плен рассматривался как посланное Богом испытание, и те, кто не проходил его, заслуживали церковного наказания, а не сострадания.

Вернувшиеся из плена вряд ли были в восторге от такого положения дел. Все возвращенцы, которых допрашивали в Приказе Патриаршего дворца, старались приуменьшить свои прегрешения, а некоторые даже пытались представить плен в качестве продолжения служения православному царю. Подобная интерпретация очевидным образом шла вразрез с преобладавшей изначально тенденцией ассоциировать плен с вероотступничеством. Тот же эффект имело и проникновение темы паломничества в рассказы о плене, а также появление темы плена в описаниях путешествий в Святую землю. Все эти попытки придать плену характер опыта, заслуживавшего почтения и даже вознаграждения, имели место в контексте постепенной секуляризации российских элит. В результате к концу XVIII столетия образованные россияне не воспринимали больше плен в преимущественно религиозных категориях.

Однако, несмотря на это, плен не потерял сразу же свою моральную амбивалентность. Случай Баранщикова демонстрирует, что бывшим пленникам все еще было что скрывать от своих соотечественников. Как и его предшественники в XVII столетии, Баранщиков манипулировал своей биографией, чтобы добиться реинтеграции в российское общество. В отличие от своих предшественников, он располагал поддержкой по крайней мере некоторых представителей российской образованной публики, заинтересовавшихся его историей и превративших ее в развитый нарратив. В то же время реакция на рассказ Баранщикова со стороны образованной публики в целом оказалась смешанной, и потребовалось еще какое-то время, прежде чем сам факт пребывания в плену начал вызывать всеобщую симпатию. Даже после того как бывшие пленники перестали подозреваться в вероотступничестве, они все еще должны были доказывать достопочтенной публике, что им удалось сохранить честь и человеческое достоинство в ходе своих злоключений.

Плен представлял собой моральную проблему для российских дворян послепетровского времени, о чем свидетельствуют описания Левашева, Сафонова, Клемента, Розальон-Сошальского и Дюгамеля. Для того чтобы отвлечь внимание читателя от их собственного соответствия принятым в дворянском обществе поведенческим нормам, все эти авторы акцентировали внимание на ненормальных условиях плена, напоминая, что положение благородного пленника радикальным образом отличалось от положения благородного дворянина или путешественника. Описания буйных и фанатичных толп позволяли не выставлять на первый план вопрос о том, что пленники делали, чтобы спасти свою жизнь. Напротив, образы великодушных пашей позволяли облагородить опыт плена, в то время как спасительное вмешательство царского правительства лишало дворянских пленников необходимости совершать спорные с моральной точки зрения действия, на которые шли пленники более ранней эпохи, дабы вновь обрести свободу или просто улучшить свое положение в плену.