Алмаз, погубивший Наполеона - читать онлайн книгу. Автор: Джулия Баумголд cтр.№ 55

Они вошли в сад, и Наполеон тоже, подхваченный яростью толпы, ее запахами, и они сломали двери Тюильри и потребовали «этого дурака», имея в виду Людовика Шестнадцатого.

Король, которого заставили подойти к окну Эль-де-Беф, вынужден был принять красный колпак с пики, протянутый каким-то головорезом. Колпак оказался ему мал, и все начали смеяться. Они тыкали в него плакатом с надписью: «Трепещи, тиран!» и куклой, изображающей его жену, висящую на фонаре. Они заставили его выпить в честь народа.

— Что я вам сделала, что вы так меня ненавидите? — воскликнула Мария-Антуанетта, и Наполеон, притиснутый к сотням необыкновенных сверкающих предметов меблировки, отметил ее акцент и фантастически большую гротескную кокарду, которая на ней была. Мучения короля длились два часа, и Наполеон, делая при этом вид, что он так же разгневан, как и остальные, пытался понять его, насколько мог, и пришел к выводу, что король держался хорошо.

В то утро, услышав крики и топот бегущих ног, Марк-Антуан Тьерри, который тогда жил в Гард Мебль и охранял драгоценности короны, забрал «Регент» и большие бриллианты в свои комнаты. Он всегда боялся за эти драгоценности и не раз жаловался, что юные гвардейцы либо не появляются вообще, либо засыпают над своими китайскими фонарями.

Держа в руке «Регент», Тьерри оглядел золоченую мебель из березы, а затем спрятал бриллианты в шкаф, на самое дно, нагромоздив поверх груду свертков. Он сел в кресло перед каминным экраном из синего шелка и обхватил руками напудренную голову.

Месяц спустя революционное правительство приказало всем носить льняную трехцветную кокарду; перед тем моя семья носила шелковые кокарды более бледного красного и синего цветов. Теперь те немногие аристократы, что еще оставались в Париже, закрасили гербы на своих каретах и вывели за ворота особняков.

В августе Тьерри было приказано вернуть бриллиант в комнату драгоценностей. Затем Парижская коммуна прекратила посещения по понедельникам, закрыла Гард Мебль и опечатала его кабинеты своими печатями.

* * *

10 августа 1792 года, когда толпа опять вторглась в Тюильри, на сей раз чтобы схватить короля, Ассамблея официально объявила «Регент» народным бриллиантом Франции.

Император, тогда капитан, сказал, что в тот день он все еще был в Париже. Услышав звуки набата, он бросился на площадь Каррусель в мебельную лавку, принадлежавшую брату Бурьенна, и встретил какого-то омерзительного человека, теперь уже с человеческой головой на пике, тот заставил его крикнуть: «Да здравствует народ!»

— Я бы предпочла быть пригвожденной к стенам дворца, чем покинуть его, — сказала Мария-Антуанетта.

— Как много листьев. В этом году они рано опали, — сказал король, когда он со своей семьей шел по щиколотку в хрустящих листьях, направляясь в Ассамблею. Он приказал швейцарским гвардейцам не стрелять в толпу.

Позже Наполеон отправился на место резни в садах Тюильри и увидел красные скрученные ноги восьми сотен павших швейцарских гвардейцев — до той поры даже на поле битвы он еще не видел столько смертей. Многие взывали к богу и умирали, а женщины — по локоть в крови, как в перчатках, — грабили тела и творили самые худшие непристойности. Унося платья королевы и серебро, они бежали мимо Наполеона. Так он, который был создан для войны, встретил грязь и беспорядок, которые суть революция, и навсегда невзлюбил власть толпы. Глядя на взятие Тюильри, он не мог даже предполагать, что через двенадцать лет этот дворец и все драгоценности, которые он видел в Гард Мебль, будут принадлежать ему.

На следующий день другая толпа сбросила статую Людовика Пятнадцатого работы Бушардона и разбила ее на куски, даже пьедестал и балюстраду. Однажды я наткнулся на огромную бронзовую ногу у одного антиквара, который клялся, что это нога от той статуи. Жаль, у меня не хватило ни денег, ни духу, чтобы купить её.

На Ассамблее кричали на короля и Марию-Антуанетту, которые просидели пятнадцать часов не шелохнувшись. Потом их отвели в Тампль и заперли в башне. Так стремление королевы к простоте исполнилось в полной мере, ибо что может быть проще тюрьмы? Каменные стены в трещинах, крестьянские лица тюремщиков, лишения. Прежние унижения, от которых она страдала, казались даже приятными по сравнению с этими ежедневными унижениями. Внимание, к которому она привыкла при дворе, здесь превратилось в пародию.

Ее книжный шкаф с книгами в кожаных переплетах, остатки ее гардероба — все было сохранено для грядущих времен, когда каждая туфля и кусок ткани, каждый маникюрный набор в шагреневом футляре и кружевной веер, каждый стул, на котором она сидела, шепчась со своими дамами, внезапно обретут ценность. Историческую ценность, как это бывает всегда. (Мы все здесь осознали, что таков цикл истории — разрушение, за которым следуют сожаления, а потом нелепое поклонение.)

Довольно скоро те, кого я знал и кто не сбежал, вслед за своими монархами оказались за решеткой. И даже там, где крысы бегали по шелковым туфелькам, они сохранили двор со всеми его отличиями. По-прежнему господин граф уступал дорогу господину герцогу, по-прежнему шла игра — даже гильотина была игрою. Кое-кто пытался убить себя гвоздем в сердце или разбить голову о засовы, а кружева висели клочьями, атлас рвался, волосы слипались в грязные пряди.

16 августа, после падения монархии, Жозеф Камбон, бывший министр внутренних дел, предложил продать все драгоценности короны, чтобы поддержать денежное обращение. Он хотел, чтобы Жан-Мари Ролан, новый министр внутренних дел, охранял их. Когда в садах Тюильри была построена первая гильотина, лишившая смерть всякой зрелищности, «Регент» уже почти продали.

* * *

В тюрьме Ля Форс на четвертом месяце заключения Поль Мьетт отточил свой план ограбления Гард Мебль и завербовал кое-кого из тех, кто желал в этом участвовать. В то время внутри страны шла борьба за то, чтобы наше королевство стало республикой. Извне на нее нападали — наши коалиционные войска вторглись во Францию, угрожая разрушить Париж, если с королем что-нибудь случится. К началу сентября мы заняли Верден и двигались на Париж, где тысячи людей напивались так, что завербовывались сражаться против нас.

Весь Париж, подстрекаемый предательской газетой доктора Марата, был в огне; правительство распалось на клубы. За несколько недель до того клуб жирондистов призвал триста человек из Марселя — греков, корсиканцев, иностранных бедняков, выпущенных из тюрем, и они двинулись на Париж, распевая: «Allons, enfants de la patrie / Le jour de gloire est arrive /…Aux armes, citoyens! / Formex vos batallions!» ^[82] Император назвал эту песню Роже де Лилля величайшим полководцем революции.

Их призвали жирондисты, но довольно скоро марсельцы уже работали на Коммуну, на адвоката Дантона, рябого лицом, и на доктора Марата, которому повсюду мерещились предатели и иностранные заговоры. Новоприбывшие рекруты арестовывали священников, не поддержавших конституцию, аристократов и обычных граждан, которые казались богатыми, имели красивые часы или были подозреваемы в преданности королю.