Что ж, сейчас он готов устыдиться своего малодушия. Да, Генри Гривс под землей вел себя недостойно мужчины. Но что из того? Разве он не спас всех троих от неминуемой смерти? Что бы там ни было, а они живы. И будут жить.
— Хенаре… — послышался из-за кустов тихий возглас Парирау. — Иди сюда! Он открыл глаза…
Генри встал, машинально отряхнул колени и, раздвигая упругие ветви орешника, двинулся на голос. Он оставил Парирау и Тауранги у самого входа в пещеру — на всякий случай. Сам Генри намеревался разведать местность, но так и не превозмог искушения хоть чуть-чуть поваляться в траве.
Тауранги уже полулежал, упираясь в землю локтями и с трудом удерживая голову прямо. Лицо его казалось застывшим, но взгляд был осмыслен. Впервые за много часов к сыну Те Нгаро возвращалось сознание.
— Где… мы? — прошептал он, с трудом разрывая спекшиеся губы.
Как ни трудно это было, Генри решил не золотить пилюлю.
— Тауранги… — Генри изо всех сил старался говорить спокойно. — Пакеха ворвались в па, нгати разбиты. Мы спаслись через подземный ход. Только мы трое.
В глазах Тауранги мелькнуло тревожное недоумение. Генри опередил его вопрос.
— Табу отменено, не беспокойся, — хладнокровно соврал он и покосился на девушку, которая съежилась, будто в ожидании удара. — Каждый нгати спасался, как мог. Нам же необходимо пробраться на ферму моего отца. Ты знаешь путь отсюда, друг?
Зрачки Тауранги расширились. Казалось, он медленно, по частям осознает смысл услышанного. Он попытался что-то сказать, но кадык его задергался, рот несколько раз схватил воздух, и сын Те Нгаро, так и не выдавив ни звука, опустил перевязанную голову на циновку. Видно было, как мучительно он хочет пить, и Генри, который в горячке событий забыл, что еще в полдень высосал последний клубень кумары, внезапно ощутил такой острый приступ жажды, что у него на секунду остановилось дыхание.
— Поднимите… меня, — еле слышно прохрипел Тауранги. — Пойдемте… Я покажу… куда…
Парирау тоненько всхлипнула и зажала ладошкой рот. Генри досадливо поморщился.
— Пусть немного стемнеет, — сказал он тоном, не терпящим возражений. — Пакеха теперь никого не боятся, как-нибудь проскользнем. К утру мы должны быть на ферме.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
которая доведет до конца рассказ о спасении трех беглецов
…Чай нестерпимо горяч, и серебряный подстаканник жжет пальцы. Генри держит его почему-то не за ручку, а за ободок возле дна. Лоб юноши в бисере пота, рубашка прилипает к спине. Это уже четвертый и, видимо, последний стакан — пятого Генри не одолеть, хотя он и не прочь. Доктор Эдвуд посмеивается: если так будет продолжаться, скуповатому мистеру Бэрчу придется скоро посылать за чаем и сахаром в Окленд.
— А дальше? — рассеянно спрашивает Эдвуд, прислушиваясь к шагам в коридоре. Кто-то на цыпочках прошел мимо двери и, кажется, вернулся. Нет, скрипнула дверь, значит, ушел во двор.
— Вот-вот! Дальше-то и началось. — Остервенело дуя на чай, Генри наконец берет подстаканник за ручку, шевелит обожженными пальцами и с воодушевлением продолжает: — Представьте себе, сэр, Тауранги еле-еле держится, веревки у нас нет, а надо спускаться по семифутовой скале. Что делать, ума не приложу. Все-таки придумал: усадил Тауранги на краю, сам слез, а Парирау спустила его мне на руки. Перебрались мы через откос, смотрим: окопы далеко справа, поблизости часовых нет. Стали спускаться с холма в долину, а снизу голоса. Трое солдат идут прямо на нас. Спрятаться негде — одни кустики, от земли на фут. Залегли мы, надеемся, что мимо пройдут, — стемнело-то уже порядочно. Заметили. Шагах в пятнадцати остановились, ружья наперевес. Один окликает:
«Эй, кто там?!»
Ну, думаю, была не была. Поднялся на ноги, отряхнулся и спокойно отвечаю:
«Не волнуйтесь, не дикари!..»
А сам — к ним. Иду, не тороплюсь, а в голове сумбур. Что им соврать, не представляю. Они меня, конечно, на мушке держат, но ничего, подпустили.
«Это откуда еще?» — спрашивают.
Хотел было я прикинуться дурачком, чтобы время выиграть. Да не успел и слова сказать, как меня один из солдат в охапку сгреб.
«Малыш! — орет. — Как тебя занесло сюда? Вот так встреча!..»
Гляжу: Джонни Рэнд, знакомый парень из Окленда. Он меня как-то в кабачке из беды выручил. Только тогда он не был солдатом, золото хотел искать.
«Джонни, — говорю, — удача какая!.. Домой, понимаешь, пробираюсь, заблудился…»
Сморозил я, конечно, страшную чушь: те двое сразу же это поняли и переглянулись. А Джонни внимания не обратил, смеется:
«Ничего, теперь не пропадешь. А то ведь здесь такое творилось! Там еще кто-то с тобой?»
Тут я совсем растерялся. Глазами хлопаю и молчу.
«Прове-ри-м», — говорит один из попутчиков Джонни.
Только он шагнул в сторону кустов, где прячутся Тауранги и Парирау, как я его за рукав — хвать!
«Никого там нет… — бормочу. — Честное слово, никого…»
Он руку вырывает, а я держу — вот-вот мундир затрещит.
«Погоди, Сэм, — вдруг говорит Джонни. — Без тебя обойдусь…»
Отстраняет он солдата и сам к нашим кустам направляется. Во мне все похолодело. Я даже зажмурился. Жду самого худшего.
Слышу, возвращается Джонни. Подошел, лоб хмурит, челюсти стиснул. И в глаза мне не смотрит. На обиженного ребенка похож.
«Нет никого… — Не сказал, а буркнул. — Провожать нам тебя, Малыш, недосуг. Мы в патруле. Прощай!..»
Руки не подал: отвернулся и ушел вместе со своими патрульными. Наверх, в крепость…
Генри ставит на подоконник пустой стакан и вздыхает.
— Когда-то Джонни Рэнд не допускал и мысли о дружбе англичанина с маори, — говорит он, поднимая глаза на Эдвуда. — Что помешало ему выдать меня? Мы ведь и друзьями-то не были, так, знакомые…
Вильям Эдвуд неопределенно шевелит плечами.
— Кто знает… Наверное, жизненного опыта прибавилось… Знаете, Генри, если ваш Джонни порядочный человек, он вряд ли будет ревностным служакой. Я уверен, что сейчас у многих солдат на сердце нечисто. Подлость не всем легко дается…
Откинувшись на подушку, Генри с минуту размышляет над словами ботаника. Но потом спохватывается и снова садится.
— Извините, сэр… — Генри смущен. — Я обещал рассказать вам обо всем…
— Да-да, конечно, — улыбается Эдвуд и в знак готовности слушать придвигает кресло на дюйм ближе к топчану, на котором лежит юноша.
Повествование о мытарствах трех беглецов продолжается. Гривс-младший обстоятельно, хотя и несколько сбивчиво, рассказывает о том, как они забрели в сожженную англичанами каингу, где нашли чудом не высохшую лужицу — все, что осталось от ручья, который когда-то снабжал водой обе деревни — и верхнюю и нижнюю. Выпив лужу до грязи, они заночевали в обгорелых развалинах дома собраний и, не дожидаясь рассвета, спустились в долину. Здесь силы окончательно покинули Тауранги. Нести его пришлось одному Генри, потому что Парирау еле передвигала ноги: дала себя знать четырехдневная голодовка. Кумара, которую они выкапывали на засаженных весной огородах, в пищу не годилась: клубни успели прорасти, от них осталась пустая оболочка. На свою беду, Генри решил пробираться к ферме отца через перевал. Этот путь был безопасней и короче, но вот сил, чтобы карабкаться на холмы, уже не было. За день они сумели подняться примерно на тысячу футов, а до перевала оставалось еще почти столько же. Утром, оставив Парирау и Тауранги на опушке буковой рощи, Генри, делая ножом отметины на деревьях, продолжил путь в одиночестве. Вскоре он потерял ориентировку, набрел на какую-то каменную осыпь и, споткнувшись о валун, разбил колено — злополучное правое колено, принесшее ему некогда столько мучений.