Лонгборн. "Гордость и предубеждение". Из жизни слуг - читать онлайн книгу. Автор: Джо Бейкер cтр.№ 72

Однажды вечером он лежал без сна, прислушиваясь к женским голосам внизу. Тихая испанская речь звучала как молитва. Он встал, подошел к окну, раскрыл ставни. Звезды в ночном небе сверкали, будто бриллианты.

Старуха стащила вниз по склону паруса и бухты каната, девочка, семеня следом, принесла сложенные сети. Джеймс установил стройную мачту, наблюдая за действиями старухи, помог закрепить паруса и снасти. Молодая женщина уложила сети, и они вдвоем вытолкнули лодку навстречу прибою. Когда вода дошла до колен, она забралась в лодку, подобрав намокший подол. Джеймс вскочил следом, сильно раскачав лодку. Женщина отдала парус, он поймал ветер, раздулся, и они понеслись вперед, к заходящему солнцу.

Она показала ему, как забрасывать сети. Одна сеть лопнула и пришла пустой. Другая – в ней билась рыба – оказалась такой тяжелой, что им обоим пришлось тянуть что было силы, чтобы затащить ее на борт. Рыбу так долго никто не ловил, что ее развелось видимо-невидимо, за время войны она отъелась и разжирела.

Наутро, когда они вернулись, на берегу горел костер. Старуха и девочка, которые провожали Джеймса и Марию вечером, встречали их на том же месте. Они выпотрошили рыбу и вялили ее на летнем солнце, развесив на веревке, как стираное белье.

Пришла осень, дни становились все короче. Старуха сказала, что им нужно пойти помолиться святому Михаилу, поблагодарить Бога за спокойную безопасную жизнь, за освобождение, за ниспосланные Им дары.

Джеймс кивнул в знак того, что понял. Он провожал глазами их темную вереницу до самой часовенки. Убедившись, что женщины заняты своими молитвами, спустился на берег и неторопливо пошел по песчаной косе, поросшей травой, редкой и тонкой, как волосы старика. Песок вихрился, разлетался, снова ложился на место. Джеймс видел белые раковины, обесцвеченные морем кости, побелевший овечий череп, заметив который он на минуту сбился с шага, потому что принял было его за человечий, скачущих песчаных блох, высохшие остатки водорослей. Затерянный мир на краю света.

Он шел по мелководью. Вода ласково щекотала пятки и лодыжки. Из-под руки он смотрел в морскую даль. Потом зашел поглубже. Волны окрепли, ударяли о ноги, мочили завернутые штанины. Джеймс щурился на солнце, лучи обжигали глаза. Он подумал: я ведь даже не знаю, что хочу увидеть. Не знаю даже, какое это море, то ли самое, по которому я сюда приплыл, или другое. Даже не знаю, что я найду, когда вернусь в Англию, да и вернусь ли вообще.

Возвратившись к дому, он почувствовал: что-то переменилось. Может, из-за того что лето подошло к концу и по дворику протянулись долгие прохладные тени. Казалось, холод поднимался с пола, образуя лужицы, потом лужи побольше, которые вдруг слились и затопили все. А может, просто вдруг наступила осень, или день был особенный, только воздух отчего-то вдруг как будто потускнел, сгустился, и стало трудно дышать.

Они собрались в нижней комнате. Тихо вошла девочка, за ней прокралась кошка, которая обычно бродила вокруг двора. Девочка уселась на пол, скрестив ноги, и стала перебирать камешки, сортируя по размеру и форме. Кошка растянулась рядом, следя за движениями ребенка и за камешками, которые покачивались, занимая свои места. Кошка ждала приплода. Охотилась она, по-видимому, на чаек и крыс, поскольку лучшей добычи в округе не осталось. Она совсем отощала, кожа да кости, на которых висело брюхо-бочонок.

Женщины так подчеркнуто не смотрели в его сторону, что было невозможно не почувствовать: за ним наблюдают исподтишка. Видели они, как он ходил по берегу и зашел в воду? Совершил ли он что-то недозволенное? Видимо, он и сам понимал, что его действия не одобрят, потому и выжидал, пока останется один.

Когда настало время обеда, кошка поднялась, подошла к столу, потерлась о его ноги и замяукала. Джеймс протянул ей хрустящий кусочек – не то мидию, не то улитку. Кошка жадно схватила угощение острыми как иглы зубками и вмиг проглотила.

Девочка молча наблюдала, потом подняла глаза на Джеймса. Он отставил миску в сторону и протянул ей руки со сжатыми кулаками, костяшками вверх. Она постучала пальцами по левому кулаку. Он разжал кулак – на загрубевшей ладони лежал шарик, вырезанный из выбеленного морем дерева, отполированный до полной гладкости и с вырезанным сбоку завитком. Он хотел, чтобы было похоже на гребешок пены на морской волне, а может, на завиток краски в стеклянном шарике, какими он играл в детстве, дома, там, где нынче, к Михайлову дню, на шиповнике и боярышнике поспели алые, как кровь, плоды, на ежевике висят сизые ягоды-фонарики – праздничное угощение для птиц, а раньше, когда он был мальчишкой, и для него. Он обкусывал с ягод боярышника сочную мякоть, сладкую, как старые прелые яблоки, а ежевичный сок красил в пурпур кончики пальцев.

Кошка еще потерлась у его ног, прыгнула на колени и улеглась, свернувшись клубком. Джеймс почувствовал, как беспокойно толкаются у нее в животе неугомонные котята, и замер.

Женщины не произнесли ни слова.

Чего они ожидали? Чего хотели? Неужели почувствовали, что он затосковал по дому?

Его разбудило прикосновение ее тела. Косточки бедра и плеча, прохладный шелк кожи. Худенькая, как цыпленок, и такая восхитительно теплая. Он не знал, что желает ее, он вообще не знал, что значит испытывать желание, пока она не обвилась вокруг него – нежность, упругая сила и мягкость, – так что на время он полностью забыл себя, утешенный ее телом. Мария. Первая женщина, которую он познал.

Он не понимал, как это ему до сих пор не приходило в голову, что он нужен им. Что стал кормильцем, спас от голодной смерти. Он работал просто потому, что жить для него означало работать. Потому, что они были к нему добры. Потому, что если он помогает кому-то, то есть надежда, что он все-таки не совсем пропащий человек.

Когда он спустился вниз, старуха подняла на него внимательные глаза. Мария ушла еще ночью – улетела, как комарик. Девочка разложила на полу камешки, но не смотрела в его сторону, как будто знала, что произошло, и считала его предателем.

Он пошел на берег и возился с лодкой, а в полдень Мария принесла ему бульона и сидела рядом, пока он пил. Она держалась скованно и отворачивала лицо, словно, если смотреть только краем глаза, можно убедить себя, что он – не он, а кто-то другой. Он копал рукой песок, будто стараясь запихнуть пальцы поглубже.

– Espero… – сказал он. – Надеюсь…

Но на чужом языке слова не приходили в голову. Он надеялся. На что он надеялся? Что она проживет долго, до глубокой старости, что скончается легко и без мучений, что все это время она не будет страдать слишком сильно. Он надеялся, что в один прекрасный день здесь появится кто-то, кто сумеет принести ей счастье. Что жизнь ее дочери станет более радостной, чем ее собственная. Что они простят его.

Когда она ушла, вернулась к хижине и своему жалкому огородику на песке, он надвинул шляпу на самые глаза, поднял воротник блузы, чтобы солнце не жгло шею, и пошел вдоль берега. Он дошел до дальнего мыса, брел по сухому песку в башмаках с веревочными подошвами, и солнце поднялось у него над головой, а потом спустилось пред ним, а он все брел в одежде мертвеца, оставляя позади мать мертвеца, его вдову, дочь, жизнь мертвеца.