— Я должен о многом поразмыслить.
— Вы собираетесь уехать.
Слова были сказаны со всей присущей ребенку непосредственностью и прямотой, со всей откровенностью, которой обладают редкие взрослые. Мальчик укоризненно смотрел на Гарди.
— Я отправляюсь в Сент-Эльмо, Люка.
— Вы отправляетесь за смертью, сеньор.
— Быть может, за славной смертью. Ты ведь тоже солдат, мой брат по оружию. И сражаться — наш долг.
— Я спас вам жизнь.
— В форте у меня будет шанс спасти множество жизней.
— Вы лжете.
— Стал бы я лгать другу? Стал бы отдавать жизнь задаром?
— Настоящий друг не стал бы покидать меня, сеньор.
— Я им нужен, Люка.
— Вы и мне нужны. И мавру, шевалье Анри, Юберу. И леди Марии.
— Они поймут, Люка. И ты тоже должен.
— Я понимаю. — Мальчик злился, чтобы скрыть печаль. — Понимаю, что должен был остаться на берегу со своей собакой. Понимаю, что вам на меня плевать.
— Будь это так, я бы сейчас не стоял перед тобой.
— Кто же станет присматривать за Гелиосом?
— Его я оставлю Анри, а свое золото — тебе.
— Золото не заменит друга, сеньор. Золото не будет смеяться, не научит меня стрелять из лука и владеть мечом, не станет играть со мной в мяч и в шашки.
— Мы этим еще займемся, если будет угодно Господу.
— А если нет? Зачем вы пришли, сеньор?
Люка отвернулся, стыдясь хлынувших по лицу горячих слез. В душе его намерение остаться боролось со стремлением убежать, он хотел ударить и в то же время прижаться к человеку, которого ненавидел, и воину, которого боготворил.
— Посмотри на меня, Люка. — Гарди осторожно повернул к себе мальчишеское лицо, взяв его в ладони и пальцами вытирая детские глаза. — Мужчины должны прощаться без слез.
— И притворяться, что это не больно?
— Больно всегда, Люка. Но ведь есть еще война. Мы не владеем своей судьбой.
— Вы решили сражаться с турками в Сент-Эльмо.
— Мы должны бить врагов повсюду. Какой корсар и язычник прибыл под звон фанфар несколько дней назад?
— Драгут.
— Сам Меч Ислама, военачальник, который сжег Гозо и нападал на эти острова, едва ты появился на свет. Будь ты постарше, сам бы дрался с ними, как и твой отец. — Гарди внимательно посмотрел на лицо ребенка, дрожавшее от переполнявших его чувств. — Теперь мой черед драться.
— И я потеряю вас, как потерял отца.
— Я не забуду тебя, Люка. И прошу помнить меня.
— Будет лучше, если мы забудем, сеньор.
— Я не смогу. Ты мне одновременно сын и друг. Ты выдержишь. И станешь жить дальше. Ты будешь оберегать леди Марию. Отстроишь заново дома и остров. Обещай мне.
В ответ Люка рванул с места и, чтобы скрыться от правды, ринулся к каменным ступеням, ведущим к окруженному стеной земляному валу. Собаки хотели броситься следом, но передумали. Радость иссякла, и сказать было нечего. Остался лишь испуганный несчастный мальчик. Гарди подождал, пока Люка скроется из виду, а затем продолжил свой путь. Горе мальчишки не будет последним.
— Я знаю, зачем вы пришли.
— По здешним улицам вести разносятся быстро, миледи.
— Предчувствие — еще быстрее.
Мария была бледна, лицо ее от изнеможения и постоянной тревоги утратило румянец. Каждую ночь лодки доставляли новых раненых из Сент-Эльмо, каждую ночь она неустанно перевязывала кому-то раны, стараясь облегчить чужую боль. В мирное время больные трапезничали бы из серебряных блюд и выздоравливали в тишине и покое госпиталя. Во время войны они лежали на тростниковых подстилках, стонали, кашляли, сплевывая кровь, а среди них, вознося молитвы и отправляя обряды, расхаживали священники. Зрелище не из приятных, и запах стоял отвратительный.
— Сегодня ночью я отправляюсь в Сент-Эльмо, миледи.
— Мне горько об этом слышать.
— Вы не убегаете, как Люка, не обвиняете и не браните меня за эту разлуку.
— Благородные дамы почитают воинский долг, месье Гарди. Я не смогла бы обвинять вас. Однако весьма жаль, что мы успели сказать друг другу так мало.
— Всего не выразить словами, миледи.
— В Мдине я наполняла водой глиняные бутыли. В Биргу я наполняю их мазями и бальзамами. Мы расстаемся, как и встретились.
— Но уже не как незнакомцы.
Кристиан проследил за ее взглядом и увидел, как служитель госпиталя отер лоб раненого рыцаря, что-то бормотавшего в бреду. Марию охватило чувство сострадания, и она отвела глаза.
— Они так отважны.
— Потому я и должен присоединиться к ним в форте.
— Лучше Сент-Эльмо места не придумать. Я же стану еще несчастней.
— Я попытаюсь уцелеть.
Глаза Марии горели безмолвным отчаянием.
— Мы оба знаем, что вам не удастся. Мне бы так хотелось остаться с вами, месье Гарди.
— Вы останетесь здесь, миледи. — Кристиан коснулся своего лба. — И здесь. — Он дотронулся до груди.
— Возьмите. — В порыве чувств Мария сняла свой серебряный крестик и надела Кристиану на шею.
— Я ваш покорный слуга, миледи.
— Вы больше чем слуга, месье Гарди.
— Я рад. — Кристиан взял девушку за руку. — Я буду жить в памяти Анри, Юбера и малыша Люки. Одарите их вниманием и любовью. Позвольте им заботиться о вас.
— Я постараюсь.
Беседа и ухаживание напоминали некий танец, и танец этот подходил к концу. Поклонившись, Гарди коснулся губами пальцев Марии.
— Не забывайте обо мне, миледи.
— Не забуду, Кристиан.
Кристиан. Она назвала его по имени в первый и, возможно, последний раз. Такое событие стоило отпраздновать и в то же время оплакать. Образ прекрасной девушки на фоне мучений умирающих солдат запечатлеется в памяти Гарди так же четко, как лик Девы Марии, который сейчас взирал на него в заповедном сумраке Монастырской церкви. Эта улыбка, безмятежность, мягкая покорность… Кристиан опустился на колени перед распятием. Аромат ладана успокаивал разум, а грохот канонады остался где-то далеко. Гарди молился редко и теперь не знал, обращаться ли к Богу Милосердия или же Богу Войны. Думать о себе было малодушием. Потому уж лучше он поразмыслит о своих друзьях, их жизни и грядущей смерти, о великом магистре, чернокожем мавре, возлюбленной Марии. Смилуйся над ними, Господи. Кристиан стал шепотом читать «De profundis»
[19]. Он не сразу ощутил чужое присутствие — кто-то стоял рядом. Анри де Ла Валетт и Юбер преклонили колени, безмолвно выражая свою поддержку и прощаясь с другом.