— Где мои люди? Где это я?
— Где твои люди, про то мне не сказано, а ты на дворе боярина Гаврилы Кошки.
— Ты, что ли, боярин-то? — насмешливо оглядев все так же почтительно кланявшегося человека.
— Нет, что ты! — почти испуганно замахал руками тот. — Я дьяк его Петр Кривой. А самого боярина нетути, уехал. Тебя сказано тут держать, никуда не выпуская, а все, что скажешь, выполнять и доставлять немедля.
И снова дивился Михаил Александрович. Его увезли вдруг, когда слишком насмешливо стал разговаривать с великим князем, этим мальчишкой на престоле. Но на дворе боярина все готово и люди предупреждены, стало быть, заранее знали, что сюда привезут? Этот Митька глупей, чем он думал. Ладно, нынче переночует, где есть, а завтра потребует себе митрополита и напомнит о грамоте с обещанием свободы.
— Ну, веди меня в свои хоромы.
Дьяк, все так же согнувшись, показал рукой:
— Добро пожаловать, князь.
И только тут до Михаила Александровича дошло, почему столь подобострастен этот человек, он не зря прозван Кривым! Один бок бедолаги явно тянуло книзу.
Хоромы были приготовлены недурные, и ужин подали тоже хороший. Янтарная севрюжина оплывала жирком, стерляжья уха аппетитно дымилась в чашке, красовались пироги с белорыбицей и брусникой, стоял жбанчик со ставленым медом… Но есть пришлось одному.
Князь вдруг показал дьяку на стол:
— Откель все это, если хозяев дома нет? Или им пришлось спешно ноги уносить, меня увидев?
Тот усмехнулся:
— Зря не веришь, Михаил Александрович, для тебя все готовлено. Стряпуха у нас хороша, а без дела застоялась, вот и расстаралась, узнав, что будет кому пробовать. Ты ешь, все вкусно и с душой.
«И с ядом?» — хотел было спросить князь, но сдержался. Не думалось, что могут и под замок посадить, не только жизни лишить. Решил отдохнуть, утро вечера мудренее, завтра он себя еще покажет!
Но увидеться с митрополитом на следующий день Михаилу Александровичу не пришлось, тот спешно уехал в Радонеж. С Дмитрием он и сам не желал разговаривать. Оставалось сидеть, досадуя на свою доверчивость и злясь на потерю времени.
Зато скоро приехал сам боярин Гариал, которого для краткости звали просто Гавшей. Был он дороден, бел лицом и весьма громкоголосен. Михаилу Александровичу объяснил просто и доходчиво:
— Ты, Михаил Лександрыч, не серчай, но сидеть тебе тута, видать, долго, пока не одумаешься.
Тот взвился:
— Да как же сие возможно?! Великого князя Тверского в оковах держать?!
В ответ Гавша навис на князем всей своей тушей, на что уж Михаил Александрович не мал, но тут словно щенок перед большим псом:
— Где твои оковы?! Ты, князь, хотя и в клетке, а все ж в золотой! Накормлен, напоен и спать на перины уложен. А митрополит наш как в Киеве сидел? В темной да на воде и хлебе? Ты за него пред своим сродичем Ольгердом заступился?! Хоть слово в защиту сказал?!
— Ах, вот почему митрополит согласился на мое заточение…
Гавша мотнул головой:
— С чего согласился — не ведаю, про него самого это мои мысли, а за твои слова про оковы на тебя обиду держу. Я хотя и невольно, но в доме тебя хорошо принял.
— Где мои бояре?
— Также по домам сидят. Не бойся, не в темнице и не в оковах.
Больше разговаривать с князем боярин не стал, видно, обиделся, и остальным не велел. Молча подавали и уходили. И как из этого выбираться? Оставалось ждать, когда самим митрополиту с московским князем надоест томить тверичей под замком.
Дмитрий пришел в горницу к жене поздно и сильно чем-то расстроенный. Евдокия уже была едва не на сносях, потому мужа не ждала, почти не ходил к ней. Но ей и самой хотелось расспросить, слышала, что дядю Михаила Александровича не просто в Москву призвали, а под замок ныне посадили. К чему это? Неужто Митя считает, что он враг?
Князь уже переоделся, был в простой рубахе и домашних портах, на ногах мягкие чувяки. Сразу ложиться не стал, сел на край постели и молча уставился в пол. Евдокия осторожно погладила его по спине:
— Ложись, донюшка… Поздно уже.
— Ты спи, спи, если хочешь, — словно очнулся от забытья Дмитрий.
— Митя, — осторожно начала жена, — у тебя ссора с Михаилом Лександрычем вышла? К чему ты его под замок-то посадил?
— И тебе уже донесли?! — вспылил Дмитрий.
Княгиня пожалела, что ввязалась в разговор, если такой злой пришел, то лучше молчать, к утру остыл бы, сам рассказал. А теперь вот начнет ругаться… Ох и трудно иногда с князем. Но сделанного не воротишь, так же осторожно пояснила:
— Никто не сказывал, просто я переходом шла и услышала разговор…
— Нечего глупости слушать!
И вдруг Дмитрий перевернулся и прижался лицом к ее немалому животу. Рука жены поневоле легла на его волосы:
— Успокойся, донюшка… успокойся. Утром подумаешь, что не так…
Дождавшись, пока чуть затихнет муж, спрятавший лицо теперь в ее волосах, она еще раз повторила:
— Утро вечера мудренее…
А в ответ вдруг услышала злое, горькое:
— Как же я его иногда ненавижу!..
И без слов поняла, о ком муж, но все же спросила и обомлела от ответа. Ожидала, что скажет, мол, князя Тверского! А Дмитрий сквозь стиснутые зубы произнес страшное:
— Митрополита!
— Кого?! Он же тебе заместо отца. Душу в тебя вкладывает!
— Душу, говоришь? Столько лет по его подсказке живу, слова своего не имею! А ныне как мальчишку в дураках оставил!
Потрясенная Евдокия молчала, она всегда считала, что Митя почитает Алексия, как отца родного, во всем его слушается с восторгом, а выходит…
Князь продолжал, и столько горечи было в его голосе, что не поверить нельзя.
— К чему и звать-то Михаила Александровича было? Велика важность — с племянником свара! Все вокруг меж собой ссорятся, никого под замок не сажают. Знал ведь, понимал, что я не выдержу княжьей заносчивости! От своего и моего имени обещанье дал, что не тронут тут тверского князя. А сам что? С утра подговаривал под стражу посадить. А потом вопросами вынудили Михаила Александровича мне резкие слова сказать, я и вспылил. Крикнул, что посидит под замком!
— Ну и ладно, освободишь завтра…
— Я-то крикнул, а митрополичьи люди все сразу сделали. Получается, я его посадил?! — Кажется, Дмитрий даже не расслышал жениных слов. Потом, правда, сообразил, невесело усмехнулся: — Я у него прощенья просить не стану. Иначе он всем расскажет, каков московский князь!
— А что делать станешь? Не держать же его под замком вечно.
Князь тяжело вздохнул: