Рыцари Дикого поля - читать онлайн книгу. Автор: Богдан Сушинский cтр.№ 97

— Я вижу ее, — склонил голову Хмельницкий, но так и не стал перед ханом на колени.

— Кто тебя прислал сюда и чего ищешь на моей земле?

— Я пришел к тебе, повелитель Крымского ханства, по собственной воле, желая поговорить о том, как моей и твоей землям, нашим народам, жить дальше.

— Твоей земле? Твоему народу? Ты сравниваешь себя с королем Польши? Нет, сразу с султаном Турции?

— Прежде чем отбыть сюда, я стал атаманом запорожского казачества. Этого с меня достаточно. Пока что… Сейчас на Сечи собирается огромная армия, и мне не хотелось бы, чтобы мои войска и твоя орда, достойнейший из достойных, начали истреблять друг друга.

— Лестные слова, гяур. Но пришел ты сюда как шакал, вслед за которым прибежит целая стая.

— Она действительно может прийти, если со мной что-то случится. Но мне этого не хотелось бы, — молвил Хмельницкий, и ответ его показался более дерзким, чем мог предполагать хан и присутствовавший при их беседе советник Улем.

Полковник почувствовал это. Однако ответ не был дипломатической оплошностью. Пока что он держался на приеме у хана так, как было задумано.

Только сейчас Ислам-Гирей вдруг с удивлением обратил внимание на то, что полковник говорит по-татарски. Причем с турецким произношением и совершенно свободно. Но еще больше он удивился, увидев, что полковник решительно взял со столика саблю и, взглянув на хана так, словно решал: броситься на него с этим оружием сию же минуту или выждать более удобного момента, — неожиданно поцеловал ее.

— Великий хан Крымского улуса! Я пришел к вам, чтобы говорить правду и слышать правду. Целуя эту саблю, я обрекаю свою голову на ее сталь. И пусть ее святая чистота станет подтверждением того, что все, что я говорю сейчас, действительно правда.

Ислам-Гирей был удивлен. Хмельницкий творил старинную, основательно призабытую ныне восточную клятву на оружии, которому клянущийся «вверял свою жизнь». Обычно эта клятва воспринималась татарскими аристократами старой закалки куда более убедительно, нежели клятва на Коране. Отступиться от нее было невозможно. Почему Хмельницкому известен этот ритуал? Откуда у него такие познания татарского языка и татарских обычаев?

Хан взглянул на советника. Тот продолжал удивленно смотреть на казачьего полковника, поражаясь его поведению не меньше, чем повелитель. Значит, все это полковник делает не по его наставлению, облегченно подытожил Ислам-Гирей, что в корне меняло отношение к гостю.

— Чего же ты хочешь, полковник?

— Войны.

Хан улыбнулся. Всякое ему приходилось слышать в этих стенах, но только не столь откровенного признания. На словах войны никто никогда не хотел. В этом заключался один из парадоксов дипломатии. О возможности войны старались вообще не упоминать, даже если войска и обозы уже снаряжены и похода не миновать. Каждый клялся в своем исключительном миролюбии, поскольку так было заведено.

— И против кого же пойдут твои полки, казачий воитель?

— Против армии короля Речи Посполитой.

Хан коротко, нервно рассмеялся и, погладив свою бородку, уставился на Хмельницкого, словно на заморскую диковинку.

— Разве для того, чтобы провести их на землю польского короля, тебе нужно пройти через Крым? Аллах подарил нашим предкам такой уголок Вселенной, на котором мы живем, никому не мешая, не преграждая кому бы то ни было пути к миру или войне.

— Но Аллаху также было угодно, чтобы рядом с землей ваших предков располагалась земля наших.

— Аллаху? Бог здесь ни при чем?

— Я почти два года провел в Турции, в плену. За это время изучил язык, обычаи Востока, а главное — принял ислам ^[48].

— Так ты… правоверный?!

— Аллах осенил меня мудростью Корана так же, как осенил ею многие народы Востока.

Хан смотрел прямо перед собой и молчал. Его молчание тянулось, как ожидание на плахе. Иногда Хмельницкому казалось, что правитель совершенно забыл о его существовании.

Пребывая все в той же отрешенной задумчивости, хан поднялся и перешел в другой зал, где был накрыт вполне европейский стол, за которым можно было сидеть на обычных европейских стульях. Полковник уже знал о приверженности хана ко всему европейскому и о тайном стремлении его перевоплотить свою страну в настоящую европейскую державу. Пусть даже на духовных основах ислама. Теперь он убеждался в этом.

— Так что же могло произойти в польских степях и в Диком поле, что способно было заставить казаков снова взяться за оружие? — спросил хан, усаживаясь за стол и жестом приглашая Хмельницкого занять отведенное ему кресло.

— Это не польские степи, это степи Украины, повелитель. И мы, воины этой земли, рыцари Дикого поля, давно стремимся к тому, чтобы создать свое собственное, дружественное крымскому улусу государство. Поляки истребляют нашу веру, притесняют наши казачьи и городовые вольности, грабят земли. Так не может продолжаться вечно. В Украине поднимается восстание за восстанием. Льется кровь, опустошающая города, предаются одичанию плодородные земли.

— Каждый народ должен иметь своего мудрого и справедливого правителя, — избавил его хан от дальнейших описаний всего того, что способно подтолкнуть украинцев на большое восстание, настоящую войну против Речи Посполитой. — Но удастся ли вам создать настоящую армию? Пойдут ли за вами полки и кто именно поведет их в бой?

— Сейчас мои гонцы поднимают народ по всей Украине. Как только сойдут снега и появится корм для лошадей — на Днепре, у Сечи, соберется не менее двухсот тысяч восставших. Некоторые полковники самостоятельно начнут восстание в Черкасском, Киевском, Черниговском и Брацлавском воеводствах, чтобы потом, очистив их от польских войск, воссоединиться с моей армией.

— Сойдут снега, и появится корм для лошадей… — мечтательно повторил Ислам-Гирей. В нем неожиданно взбунтовался кочевник, ожила извечная мечта степняка: сойдут снега, поднимется трава, будут погружены на повозки шатры…

Красноватую жидкость, которой слуга наполнил венецианские кубки, полковник вначале принял за фруктовый напиток, и был удивлен, когда, немного отпив, понял, что на самом деле это вино. Хан уловил его удивление, и на худощавом, обрамленном седоватой бородкой лице промелькнула едва заметная снисходительная ухмылка человека, давно презревшего в своем доме многие условности.

— Итак, ты решил объявить войну Польше, полковник, — едва приподнял свой кубок Ислам-Гирей, что, очевидно, следовало воспринимать как провозглашение тоста.