Прекрасная Габриэль - читать онлайн книгу. Автор: Огюст Маке cтр.№ 90

В это время толпа приблизилась к Бриссаку и окружила его лошадь.

— Не правда ли, что сердце раздирается? — сказал ему один гражданин. — Смотреть, как вешают невинного человека!

— Невинного? — закричал герцог Фериа, побледнев от гнева. — Кто это сказал?

— Я, — отвечал тот человек, который говорил, — я, Ланглоа, эшевен этого города.

— Ланглоа! Ланглоа! — повторяла толпа, собравшись около своего эшевена, спокойствие и холодность которого перед бешеным испанцем показывали благородство и значение, которое народ всегда примечает в минуты кризиса.

— Невинный? — повторил герцог. — Человек, раздававший обещания Беарнца!

— Какие обещания? — спросил Бриссак добродушно. — Мало, однако, разъяснить это дело.

Герцог поспешно вынул из рукава напечатанное письмо, которое передал Бриссаку, говоря:

— Смотрите!

Граф, окруженный бесчисленной толпой, тишина которой была так глубока, что у подножия виселицы слышались стенания осужденного, которому палач дал отсрочку для молитвы, Бриссак, говорим мы, развернул письмо и прочел внятным и громким голосом: «Его величество, желая удержать всех своих подданных в дружбе и согласии, хочет, чтобы все прошлое было забыто…»

— Довольно, довольно! — перебил герцог, скрежеща зубами.

— Должен же я узнать, — продолжал Бриссак, каждое слово которого толпа с жадностью слушала.

Он продолжал:

— «Забыто… Запрещает всем своим прокурорам и другим офицерам делать розыски даже относительно тех, которых называют “Шестнадцатью”».

— Как, — прошептал народ, — он прощает даже «Шестнадцати»!

— Ради бога, граф, — сказала герцогиня, — перестаньте!

— Позвольте же мне, — возразил Бриссак, который докончил чтение. — «Его величество словом и честью короля обещает жить и умереть в католической религии и сохранить всем своим подданным их привилегии, звания, достоинства и места. Генрих».

Конец этого чтения возбудил энтузиазм в народе.

— Если бы это была правда! — закричало сто голосов.

— Действительно, эта записка может повредить Лиге, — сказал Бриссак.

— Вы сознаетесь в этом немножко поздно, — возразил герцог. — Я говорю, что надо повесить негодяя, который хотел это распространить.

Он сделал знак палачу схватить жертву. Эшевен Ланглоа схватил за узду лошадь Бриссака и закричал:

— Стало быть, надо всех нас повесить!

— Зачем? — спросил Бриссак.

— Затем, что у нас у всех есть такие письма.

— Как? — закричали герцог и герцогиня.

— Вот, посмотрите!.. — сказали эшевены, вынимая из кармана такие письма и поднимая их в воздух.

— Вот! Вот! Вот! — закричала толпа, показывая такие же письма.

— Это правда, у них у всех есть, — спокойно сказал Бриссак. — Я не знаю, нет ли и у меня в кармане.

Герцог Фериа чуть не упал в обморок от ярости.

— Тем более причины, — прошептал он.

— Нет! Нет! — сказал Ланглоа. — Этот бедный человек, которого хотят повесить, был на улице, как и я, как мы все, когда раздавали эти письма; и мне, и всем моим товарищам раздавали эти письма.

— Да, да! — закричали тысячи голосов.

— Стало быть, он не виноват, — продолжал эшевен, — или виноваты все мы. Пусть же нас повесят вместе с ним.

— Понадобится слишком много виселиц, — сказал Бриссак, который, подъехав к герцогу, шепнул ему на ухо: — Оставим этого человека, или его отнимут у нас.

— Черт побери! — пробормотал испанец, опьянев от бешенства.

— Отпустите этого человека! — закричал Бриссак, голос которого был заглушен возгласами толпы.

— Очень вам было нужно читать вслух это письмо, — сказал испанец.

— Почему же? Ведь все читали его про себя. Послушайте, вы напрасно идете наперекор парижанам. Посмотрите-ка, вот они ведут этого человека к его жене. Ведь тут двадцать тысяч рук, милостивый государь!

Герцог, не отвечая ему, обернулся к герцогине и сказал ей:

— Все это очень странно; поговорим об этом, если вам угодно.

Оба начали шепотом оживленный разговор, который не обещал ничего хорошего Бриссаку. Эшевен Ланглоа взял его за руку и сказал:

— После того что вы сделали, я понимаю, что с вами можно говорить.

— Я думаю, — сказал Бриссак.

— Когда?

— Сейчас. Где?

— Посреди этой самой площади, которая теперь пуста. Ждите меня там с вашими друзьями, которые, если я не ошибаюсь, генеральный прокурор Молэ и президент Лемэтр.

— Точно так.

— Ступайте же туда, на самую середину. Там никто нас не услышит; нас могут видеть, это правда, но слова не имеют ни формы, ни цвета.

Президент и эшевен повиновались и пошли прогуливаться посреди площади, с которой сбежала вся толпа, чтобы видеть, как освобождают осужденного; оставшийся народ окружал лошадей герцога и герцогини. Испанские солдаты, у которых вырвали их добычу, стояли сбитые с толку под навесом кабака.

Бриссак, отдав приказание национальной гвардии и видя, что разговор против него все еще продолжается, сошел с лошади и присоединился к трем парижским судьям на середину площади. Это была странная сцена, и даже те, которые ее видели, не понимали всей ее важности. Эшевен и оба президента стали треугольником, так что каждый из них видел третью часть площади.

— Вот я, господа, — сказал Бриссак, — что вы хотите мне сказать?

— Надо спасти Париж, — начал Молэ. — Мы решились на это. Если бы нам пришлось сложить наши головы, мы умоляем вас, как доброго француза, помочь нам в нашем предприятии.

— Я выдаю вам себя, — прибавил президент Лемэтр.

— Я умоляю вас посадить меня в тюрьму, — сказал эшевен Ланглоа, — потому что я составлю заговор, для того чтобы впустить короля в город.

Бриссак пристально посмотрел на этих трех честных людей, которые таким образом поручали себя его чести.

— Какие же у вас средства? — спросил он.

— Мы хотим отворить королю ворота, и наша национальная милиция предупреждена насчет этого.

— Его величеству надо отворить Новые ворота, — сказал Бриссак.

— Зачем? — спросили три роялиста.

— Затем, что я назначил ему их вчера, он и направится к ним в нынешнюю ночь.

Трое судей чуть не вскрикнули от радости и подавили на чертах признательность, которая наполнила их сердце.

— Вот идут испанцы, — сказал Ланглоа.

— Им остается сделать еще двести шагов, — возразил Бриссак. — Сегодня вечером соберите ваших солдат, чтобы стеречь мои ворота и дать место в их рядах моим людям, которых я впускаю в Париж.