В ночь с 18 на 19 сентября передовые части советских моторизованных войск и танков вышли на Лычаковскую рогатку со стороны Винников, Львов готов начать войну на оба фронта, восточную границу города лихорадочно укрепляли, чтобы отразить любую попытку советов ворваться в город. А между тем и немцы подходят с юга в направлении Винников, а через некоторое время обе армии останавливаются, словно собираясь с силами перед яростной схваткой, в воздухе нарастает тревога и неопределенность.
Ясь сообщил еще одну неутешительную новость: генерал Лянгнер, предвидя, что Львов скоро будет взят в плотное кольцо, сказал, что остается одно – прорываться в Венгрию.
– Но как же все это организовать? – сокрушался Ясь. – За день этого не сделаешь, нужно все подготовить, и только потом можно прорываться ночью.
– Это вам, – сказал Вольф, – а нам как быть?
– Разойдетесь по домам. Гражданским ничего не угрожает.
– Почему бы и тебе не сделать то же? – спросил Йоська, отмывая бензином мазут со своих длинных пальцев.
– Я не дезертир. Пойду вместе со всеми.
– Далеко вы не уйдете, – сказал я. – Вы ведь все пешие, а у этих полно техники и самолетов. Уже и советы сегодня летали над городом.
19 сентября. Утром Ясь нам сообщил, что на Лычаковскую рогатку прибыли большевистские офицеры и предложили переговоры руководству польской армии, а он должен вести машину, в которой поедут генерал Лянгнер, полковники Раковский и Рызинский, которого мы называли Рысью.
– Едем мы на Винники, – рассказывал потом Ясь. – Про езжаем мимо уймы броневиков и толп русских военных. Смотрят на нас, как волки. Глаза злые, нехорошие, рожи какие-то угловатые, как из камня вытесанные. За Винниками видим группу их офицеров. Навстречу нам выходит какой-то коротыш в танкистском шлеме. Полковник Иванов. Ну и полковник Раковский спрашивает: «Зачем вы пришли?» А тот просто оторопел: «А вы что – газет не читали?» – «Нет, газет не читали, потому что город окружен и газеты до нас не доходят». – «Так, может, радио слушали?» Это он так издалека намекает на речь Молотова, которую мы, ясное дело, слышали и листовки их об освободительном походе читали, но наши ответили: «Нет, радио у нас не работает, потому что немецы разбомбили электростанцию. Ничего не знаем. Так зачем вы пришли?» И тут полковник Иванов говорит – вы не поверите: «Мы пришли бить немцев, будем вместе с вами воевать против них». А полковник Раковский: «Люкс! Сейчас покажем вам карту, как расположились немцы и как лучше было бы нанести по ним удар». – «Но мы бы хотели войти в город». – «Это невозможно. Нас на это не уполномочили. Кроме того, это ни к чему. В городе негде разместить такое количество людей и техники. Повсюду баррикады, не хватает воды. А немцы только вокруг города. В самом городе их нет». Одним словом, на этом и разошлись.
А дальше началась какая-то странная игра, обе армии пытаются пробиться в город, стреляют и те и другие, немецкие бомбы падают в центре города, а советские зенитки стреляют по немецким самолетам.
20 сентября. Поздним вечером два советских танка неожиданно открыли огонь по баррикадам на Лычаковской и начали стрелять по домам, зазвенели стекла, стали раздаваться крики, потом они двинулись на баррикады и, раздавив их, как орехи, развернулись и отошли назад. Это всех не на шутку взволновало, потому что оказалось, что наши наспех возведенные баррикады ничего не стоят, но какова была цель этой демонстрации – неизвестно.
И в тот же вечер «Ilustrowany Goniec Wieczorny» уже не принес нам радостных вестей о каком-то там франко-английском наступлении на Западном фронте или о том, что Америка предъявила ультиматум Германии, ничего такого, только пожелание: «Пусть уныние и отчаяние не подрежут ваших крыльев».
21 сентября. В четверг появились последние номера львовских газет. «Армия приняла решение продолжать оборону Львова», – писали они. В пять пополудни на переговорах с Лянгнером большевики обещают пропустить польское войско на Румынию при условии, что генерал подпишет капитуляцию, а войско должно выходить с оружием и бросать его в указанном месте. Но генерал, отметив, что сдает город русским лишь потому, что они славяне, не согласился:
– Нет, войско не сложит оружия к вашим ногам, а оставит его там, где стоит. И выйдет сюда без оружия.
Правда, войско разделят – старшие офицеры выедут машинами, младшие пойдут по Лычаковской, а потом свернут на Сихов, чтобы направиться в Румынию, а рядовые – другой дорогой. Русские спешат и быстро соглашаются на предложения польского командования.
22 сентября. Настал черный день для Львова. Пополудни вступили в город большевики, а вслед за регулярными войсками вошли и бравые ребята из НКВД.
19
На следующий день ему позвонили из СБУ, и он очень удивился, потому что именно по телефону его когда-то вызвали в КГБ, никогда не присылали никаких повесток, не оставляли следов, а когда у него не было телефона, вызвали повесткой в военкомат. В этот раз тоже позвонили и предложили встретиться, он сказал, что больше не принимает приглашений по телефону, пусть приглашают письменно, мужской голос сначала удивился, а потом упрекнул, что раньше он не артачился и приходил по телефонному звонку.
– Когда раньше? – поинтересовался Ярош. – Когда вызывал КГБ? А вы переняли их методы?
И положил трубку. Так совпало, что за несколько дней до этого ему звонил Курков и сообщил, что будет во Львове, поскольку пишет о Львове роман, и хотел бы встретиться, а при встрече сообщил о своем разговоре с эсбэушником в самолете. Ярош уже был готов к тому, что его ждет, и решил не поддаваться – никаких неофициальных встреч, но через несколько дней его вызвал к себе заведующий кафедрой и принялся объяснять, что ситуация непростая, что на него давят сверху, при этом он благоговейно поднял глаза к потолку, СБУ имеет влияние, если они захотят чего-то, то непременно добьются, в конце концов, речь идет об обычной беседе, возможно, даже о консультации, конфиденциальной, повестка здесь только помешает. Завкафедрой протянул Ярошу бумажку, на которой был указан номер аудитории, дата и время, когда он должен… нет-нет, ни в коем случае не должен… когда его просят прийти… Ярош взял бумажку, сунул в карман и вышел, его трясло от бессильной ярости, лицо завкафедрой было испуганным и умоляющим, глазки бегали, пальцы дрожали, видно было, что он больше всего боится отказа, какого-либо поступка – порвет, скажем, бумажку и бросит в урну.
Ярош сдался и на следующий день в указанное время зашел в маленькую аудиторию, где проводились практические занятия и никогда не читались лекции. Из-за стола вскочил живой человечек его возраста, как и все коротышки, он делал быстрые движения, виляя всем телом, он протянул руку, представившись «подполковник Кныш». Ярош с трудом сдержался, чтобы не поинтересоваться: а в эпоху КГБ он тоже был Кныш или же Кнышов? Что-то во внешности эсбэушника его насторожило, где-то он его видел, но не мог вспомнить где, тем более что и тот смотрел на Яроша так, словно ждал чего-то вроде «О, привет! Кого я вижу!» Они сели за стол друг напротив друга, и подполковник принялся сыпать привычными уже вопросами о жизни, о научных успехах, планах на будущее, но Ярош был уже стреляным воробьем и сразу же прервал эту прелюдию, предложив перейти ближе к делу. Кныш нахмурился и посерьезнел, словно собираясь сообщить Ярошу о смерти кого-то из его родных: