Новоявленный командир добрался до меня в несколько широких шагов.
– Обухов? – уточнил он, одновременно пытаясь дыханием отогреть линзы.
Поспешно вскочив, я с бравой тупостью брякнул в ответ:
– Так точно!
– Сиди уж, – небрежно отмахнулся пришедший.
Он, не чинясь, опустился на лавку напротив,
[177] и я разглядел на петлицах шифровки «КГПУ». «Опять проклятая гебня!» – промелькнула короткая мысль.
Пауза затянулась. Нацепив на нос многострадальные очки, гражданин начальник близоруко и с какой-то странной радостью разглядывал приготовленное мной блюдо. Пальцы его широких, рабочих рук отбивали на доске стола рваный ритм, медленно, но верно приближаясь к моей пище, казалось, еще мгновение, и он схватит тарелку, да убежит с ней прочь. Когда ногти с траурной каймой под ногтями приблизились на несколько сантиметров, я не выдержал:
– Простые водоросли, вот, смотрите, – я достал из кармана несколько оставшихся мороженых листиков. – Обычная ламинария, ее тут в море мегатонны.
– Однако как вовремя я зашел, – наконец-то выбрался из глубины своих мыслей странный чекист.
Его рука метнулась в карман, и на стол легла синяя с красной каймой коробка «Нашей марки».
[178] Я, было, приготовился выклянчить папироску, но вместо этого услышал:
– Махнемся?
– Ого-го! – не смог удержаться сидящий рядом Авдеич.
– Конечно, – согласился я быстрее, чем понял идею собеседника. – Но на что?
– Да вот же, – гражданин начальник ткнул рукой в мою густо удобренную зеленью пшенку.
– С удовольствием! – я едва не откинул от себя тарелку.
Еще бы! Пачка – это двадцать пять штук папирос. Каждая – минимум осьмушка фунта хлеба, а то и четверть. Полновесный паек за два-три дня.
Ох, неужели хоть кому-то во всем СССР не лень читать сигналы с мест, в число которых наверняка попала стопочка доносов о зэке, жрущем траву «от цинги»?! Неужели правда, что в мире нет такого преступления, на которое не пойдет чекист ради карьеры? В смысле, не в этой ли обутой в шлем темно-синего сукна голове крутнулась мысль, как половчее, да втайне от дружков, зацепиться за промфинплан борьбы с болезнями?
Между тем «покупатель» не просто потыкал в щедро сдобренную водорослями кашу пальцем, а вооружился ложкой и принялся осторожно и старательно «принимать пищу». С первым понятно, привычка носить сей полезный инструмент всегда и везде с собой повальна, не только надзиратели, после трех дней в лагере так делают даже каторжане «из графьев». Но жрать арестантскую кашу рядом с зэками?! Он что, совсем тронулся? Вообразил себя мальчиком в крестьянской избе, где все по очереди черпают варево из одного котелка?
[179] Я украдкой огляделся, и… Не увидел особого удивления на лицах соседей; кажется, пачка папирос ранила их души куда серьезнее.
Не прошло и пяти минут, как чекист поднял глаза от почти полностью съеденной порции:
– С непривычки тяжеловато идет, – пожаловался он. – Хоть помогает?
– Конечно, – я с трудом сдержал усмешку. – После ломовой работы еще и не то съешь. Но от ламинарии реальная польза: и чувство сытости, и никакая цинга не привяжется.
– Рецепты сможешь рассказать?
– С удовольствием, – не стал отказываться я. – Хотя тут ничего не придумать особого. Вареная водоросль съедобнее, в сырой витаминов больше, то есть от цинги помогать будет. Если уксуса добавить, а лучше масла – станет повкуснее, а то кому ни предложу, пробуют, но всерьез жрать зеленую гадость отказываются. Возможно, они правы, не может быть в морской капусте много калор… питательных веществ. Однако точно не знаю, почему, но чувство голода она отбивает великолепно.
– И все?
– Если добавить яйц, майонеза и крабовых ножек, классный салат получится, – зло пошутил я в ответ.
– Хорошо! – гражданин начальник довольно хлопнул ладонями по столу, явно собираясь уходить. И как вежливый человек на прощание поинтересовался: – А больше ничего не придумал полезного?
– Песню… про офицера, – ляпнул я первое, что вывернулось на ум.
И тут же взвыл про себя от досады: язык мой враг мой! Однако чекист только весело рассмеялся:
– Да тут их полным-полно, пригодится!
– Вообще-то, скорее, о красном, – проворчал я тихо.
Но гражданин начальник услышал. Он как-то странно, по-новому оглядел меня, на мгновение задумался, и вдруг жестом подозвал рукраба, который так и болтался неподалеку неприкаянной тенью.
– Обухова я забираю до утра, подбери замену и оформи как полагается. – И, повернувшись ко мне, подвел черту: – Пойдем… кстати, меня Семен зовут.
Шуршит пламя за похожим на гигантскую бочку боком печи, на столе коптит горбатая свеча – маленький костер для лишних слов. Странная прихоть при наличии электрической лампочки, она превращает основательно промерзшую, безликую, но вполне приличную комнату гэпэушного блока в полную вечерней сырости пещеру. Только длинные подтеки смолы, просочившейся сквозь дурную серую краску стен, взблескивают в смягченном изморосью окна закатном огне.
Без шинели, за столом, чекист-Семен в черном, отделанном тонкими кроваво-красными росчерками кантов кителе без петлиц кажется настоящим франтом с воли. Впрочем, моя обносившаяся курточка выглядит ничуть не менее колоритно. Плевать: позади добрая бутылка самогона, выделанного на Кемперпунктовской пекарне, и здоровенная миска порезанного на куски ситного с рыбьим жиром. Парадокс эпохи: ничего более съедобного под руками у «гражданина начальника» не нашлось. Только приличный хлеб да бочонок шикарной соленой капусты – в качестве закуски.
Остался в прошлом и мой оглушительный провал на стихоплетной ниве. Желание уязвить, вылезшее по злобе из-под спуда, основывалось исключительно на любимых отцом и поневоле вбитых в память песнях Талькова, точнее, на «бывшем подъесауле», который «преуспел в той войне и закончил ее на посту командарма». Почему-то я был уверен, что подобное сойдет за понятное и недоброе пророчество – как для фигур типа Тухачевского, так и любого красного командира. Каково же было мое удивление, когда Семен лишь лениво отмахнулся: «ничего так у тебя вышло, прям один в один про Миронова, ну, того, что троцкисты шлепнули на дворе Бутырки в двадцать первом».
[180]