– Ага, – говорит Леона, – она выходит на работу, как только я вернусь с Гавайев.
Дом содрогается от облегчения.
– Не может быть, что – опять в отпуск? – спрашивает матушка.
Леона откидывает волосы на спину.
– Тодду хочется, чтобы я ни в чем себе не отказывала, пока я молодая.
А то. Моложе не бывает.
– Черт, но не сегодня же, – доносится из гостиной голос Джордж. Что значит: ша, конец понтам.
– Я понимаю, как я тебя понимаю, – говорит Бетти.
– Такое впечатление, что дальше уже некуда, и вдруг – бабах!
– О господи, я понимаю.
– Шесть фунтов как одна унция, а я ее видела всего-то на прошлой неделе. Шесть фунтов за неделю! – Слова вылетают у нее изо рта в густом клубе дыма, и она разгоняет их по комнате рукой.
Бетти отмахивается от тех, что пришлись на ее долю.
– Все из-за диеты, из-за этих ее крабов, – говорит Леона.
Пам хрюкает что-то неразборчивое из полумглы.
– Я понимаю, – говорит Бетти. – А почему она решила отказаться от Часовых Веса?
– Милочка, – говорит Джордж, – Вейн Гури очень повезло, что эти чертовы шорты еще не лопнули прямо у нее на жопе. Я вообще не понимаю, какой ей смысл пытаться с собой что-то сделать.
– Это Барри ее припугнул, – подает голос Пам. – Дал ей месяц на то, чтобы мясо больше не висело, а если нет, только она его и видела.
Джордж задирает голову вверх, так, чтобы слова летели по навесной траектории, через голову Пам.
– Тогда нечего и думать о Притыкине – ей нужна система Вилмера.
– Но, Жоржетт, – выглядывает из кухни матушка, – в моем случае Вилмер не сработал – пока, по крайней мере.
Леона и Бетти переглядываются. Джордж тихо кашляет.
– Сдается мне, Дорис, что ты не слишком-то строго ее придерживалась.
– Ну, я, конечно, еще не успела в ней окончательно разочароваться, вы же понимаете… Да, кстати, а я вам говорила, что заказала холодильник – новый, поперечной системы?
– Уау, – говорит Леона. – Специальное Предложение? А цвет какой?
Матушка скромно роняет глаза в пол.
– Ну, в общем, миндальный на миндальном. Нет, вы на нее только посмотрите: раскраснелась, вся в поту, под шапочкой старых добрых светло-коричневых волос на собственной старой доброй светло-коричневой кухне. А внутри все ее органы вкалывают как сумасшедшие, пытаясь переработать желчь в земляничное молочко. А снаружи ее светло-коричневая жизнь увивается бессмысленными кольцами вокруг веселенькой красной загогулины на ее платье.
Я напоминаю ей о своем присутствии – из той части кухни, где у нас стиральная машина.
– Ма?
– А, вот и ты. Иди-ка спроси у этого телевизионщика, не хочет ли он стаканчик коки, там, снаружи, наверное, градусов девяносто
[4], не меньше.
– У того, который одет как Рикардо Мандельбаб?
– Ну, он много младше Рикардо Монтальбана – правда, девочки? И симпатичнее…
– Хнфф, – доносится с дивана.
Джордж перегибается вперед, чтобы заглянуть матушке в глаза.
– Ты же не собираешься приглашать совершенно незнакомого человека в дом? Вот так вот – взять и пригласить?
– Ну, Жоржетт, ведь ты же знаешь, что жители Мученио славятся своим гостеприимством…
– А-га, – фыркает Джордж. – Только что-то я не слышала, чтобы кто-то из той группы поддержки, у которой в прошлый раз сломался здесь автобус, сильно рвался вернуться в наши края.
– Ну, это ведь совсем другое дело.
Все девочки, за исключением Пам, поджимают губки и переглядываются. Джордж аккуратно прочищает горло.
Брэд Причард наконец закончил трудиться над собственной задницей. Засим последует целая пантомима из множества разнообразных и ненужных жестов, в результате которой палец все равно окажется у него в носу. Выходя из кухни, я встречаюсь с ним глазами, указываю себе на задницу и смачно облизываю палец.
– Мм-ам, – верещит он.
Беула-драйв разбухла от жары. Я тащусь к стойке с лимонадом, которую соорудили соседские детишки на подъездной дорожке к дому номер двенадцать; за информацию о репортере они просят пятьдесят центов, и я бреду обратно, чтобы обследовать красный фургон под Лечугиной ивой. Мой нос расплющивается о заднее стекло. Под сиденьем – коробка из-под готового завтрака, а в ней половинка коричневого яблока. На полу какие-то проволочки. Растрепанная книжка под названием «Хорошая идея в масс-медиа». Потом – голова Ледесмы; покоится на паре старых башмаков. Он лежит на полотняном матрасике, глаза закрыты, тело расслаблено и все в поту. Как только я фиксирую на нем взгляд, он вздрагивает, как заяц.
– Т-твою мать!
Он приподнимается на локте и принимается тереть глаза.
– Эй, командир, дверь у нас с другой стороны. Переправив на ходу беглого плюшевого мишку на Лечугину лужайку, я огибаю фургон. В лицо мне ударяет густая потная волна, стоило только открыть дверцу. Лицо у этого типа какое-то смурное. Явно за тридцать. Матушке он, судя но всему, чем-то глянулся, но я бы на ее месте был с ним поосторожнее.
– Вы прямо в фургоне живете? – спрашиваю я.
– Ц-ц, в мотеле ни одного свободного места. Кроме того, надо же дать моей корпоративной Амекс
[5] хоть немного передохнуть.
Он сгребает одежду, и по полу раскатываются какие-то стеклянные флакончики.
– Мать просила вам передать, что вы можете зайти к нам и выпить кока-колы.
– Я бы с гораздо большим удовольствием воспользовался вашей ванной. И чего-нибудь перекусил.
– У нас есть радостные кексы.
– Радостные?
– Во-во.
Натягивая на себя комбинезон, Ледесма сгребает пригоршню флакончиков и заталкивает их в карман. Глаза у него черные и быстрые, и он явно меня изучает.
– Сегодня твоя мама пережила настоящий стресс.
– Бывало и хуже.
Он смеется, как астматик закашлялся, «кхеррерр, хррр», и шлепает меня по руке. Типа, как папаша делал, когда играл в друзей. Мы идем через улицу, потом по нашей подъездной дорожке. У лавочки для желаний он останавливается, чтобы поудобней уложить в штанах яйца. Потом качает головой и смотрит на меня.
– Верн, ведь ты же ни в чем не виноват, да?
– А-га.
– Не знаю, почему меня это настолько задевает, ц-ц. Все это дерьмо, которое на тебя обрушилось, и у меня никак не идет из головы мысль – ну разве это жизнь?