Азарт - читать онлайн книгу. Автор: Максим Кантор cтр.№ 6

– И что?

– А то, что никакой диктатор, ни Сталин, ни Гитлер, ни Пиночет не повышал радикально цен на обувь. Им просто в голову не приходило. Цены на водку, муку и масло, на квартиру и образование – это все ерунда. Ты легко можешь жить без хлеба и без образования; сам доберешь, где сможешь. А вот без ботинок ты не проживешь, шагу не сделаешь. Что им стоило поднять цены на обувь в сто раз? Скажем: башмак стоит тысячу, а пара – две тысячи? И покупали бы! Куда денешься? Душу бы дьяволу закладывали, в рабство бы детей продавали, а ботинки бы покупали. А вот не догадались диктаторы.

– И что это значит?

– Божий промысел. Бог не хочет погубить человечество. Дал людям шанс.

И тут мы вышли к порту.

Распахнулся серый свинцовый простор холодного моря, и ветер ударил нам в лицо. Пока шли меж пакгаузов и сараев, мы были защищены, а на набережной шальной ветер налетел со всех сторон. Ветер в амстердамском порту такой, что его отмечаешь в первую очередь, а только потом смотришь на корабли.

– Вот, смотри. Вот он, наш корабль.

И я увидел корабль.

Огромный черный корабль выглядел ровно так, как дети рисуют корабли в тетрадках – то есть все было сделано очень просто, конструкцию можно изобразить тремя линиями: ни светящихся иллюминаторов, ни мачт с парусами, ни флага, ни трубы с дымом, а просто очень большая лодка.

Красили лодку давно, краска облупилась, и выглядывала рыжая ржавчина.

По черному борту белой краской было написано слово «Азарт».

– Входи, – сказал Август.

– Как? – спросил я.

– Так вот же мостки. Не видишь? Иди на борт, не бойся.

В те годы – первые годы перестройки – большим спросом пользовалось слово «плюрализм». Когда политика спрашивали: какая у вас программа? – политик отвечал – плюрализм, и всем нравилось. Имелось в виду разнообразие мнений и стилей. Дескать, прежде в обществе были казарма и плановое хозяйство, а нынче у нас свободное самовыражение и планов нет. И еще говорили, что «у каждого своя правда». Мол, нельзя судить другого человека, исходя из своих принципов, у твоего соседа принципы могут быть совсем иные.

Скажем, кому-то покажется, что этот корабль – ржавая посудина, а другой человек будет считать, что это судно – высшее достижение техники. И оба правы. У каждого свое мнение – свобода потому что. Кое-кто может считать, что музыкант Йохан – шарлатан, а звуки, издаваемые консервной банкой, когда по ней молотят железкой, – какофония. А иной ценитель сочтет, что это высокое искусство. Тут ведь судить трудно – прав был Аполлон, когда содрал с Марсия кожу за то, что тот выиграл музыкальное соревнование, или не прав?..

Некоторые люди полагали, что расплывчатая доктрина имеет отношение к императиву Канта: мол, человек – это цель в себе и внешним судом его судить нельзя. Дескать, у каждого свои принципы и общего принципа нет. Сейчас я знаю, что к философии Канта релятивизм отношения не имеет. Кант отнюдь не считал, что существует множество правд, совсем наоборот: Кант считал, что нравственная максима не подлежит изменению никогда, он лишь говорил, что один человек не является средством для достижения целей другого человека. Это совсем не то же самое, что наличие нескольких правд; но в ту пору я не видел разницы между двумя утверждениями – или видел не вполне ясно.

Вероятно, думал я, у лилового Йохана имеется своя правда. А то, что мне его правда не близка, – что ж с того? Не мещане, потерпим и суперконкретную музыку.

– Лишь бы Йохан на корабле не музицировал, – прошептала жена. – Ребенок не уснет.

– В конце концов, – примирительно сказал я, – он же не злодей. Просто у него такое искусство. Своя правда.

Когда мы спустились в кубрик, то увидели сразу троих обладателей уникальных взглядов – у каждого из матросов «Азарта» правда была, безусловно, своя.

Август сразу повел нас вниз, в чрево корабля, знакомиться с командой.

Корабль выглядел большим снаружи, а внутри оказался просто гигантским; мы кружили в бесконечных путаных кишках железного Левиафана: узкие коридоры с низкими потолками, железные, лязгающие под ногой полы, неожиданные повороты, лестницы, ведущие в темные отсеки, тяжелые двери, которые, скрипя, поворачивались на ржавых болтах.

Одну из дверей капитан Август толкнул плечом. Это был матросский кубрик.

Каждый из матросов занимал свой угол, а судя по тому, что в свободном, четвертом, углу были свалены пустые консервные банки, там было место музыканта Йохана.

Тот угол, что налево, сразу за дверью, был занят человеком, посвятившим себя театру. Стенка была оклеена фотографиями – то были сцены из разнообразных спектаклей. Главный герой фотографий представал то сенатором в римской тоге, то революционным матросом в кожанке и бескозырке, то персонажем ибсеновского или чеховского тягучего абсурда – тогда на нем был тесноватый пиджак и соломенная шляпа. Там было много фотографий – все и не рассмотреть. Герой фотографий присутствовал в кубрике живьем – он спал на полу, положив под голову сильную руку.

– Актер, – указал на него Август гордо. – Сто ролей сыграл. Он у нас за плотника.

Мы обратили уважительные взгляды к актеру-плотнику. Клетчатая рубаха была расстегнута на его полном животе.

Актер был совершенно лыс, и в полутьме кубрика влажный блеск лысины играл роль источника света.

– Электричество скоро проведем, – ответил мне Август, хотя я не успел спросить про электричество. – Пока обходимся керосиновой лампой.

В углу, противоположном актерскому, расположилась дама средних лет. Я не мастер угадывать женский возраст; скажем, между тридцатью и пятидесятью. Жилистая женщина сидела на табурете, качала худой ногой в рваном чулке и курила, а над головой у нее висел портрет Мао Цзэдуна кисти (нет, не кисти, конечно, а фотообъектива или что там у него было?) Энди Уорхолла. Юбка у женщины была очень короткая.

– Это Присцилла, она левая, – объяснил капитан Август.

Кто такие европейские «левые», мы в России знали нетвердо; иногда газеты описывали их демонстрации протестов – против запрета на аборты или против оккупации Чехословакии. Публиковали репортажи о европейских левых для того, чтобы советские люди осознали – они не одиноки в битве с мировым капитализмом. Особенно если борются против запрета на аборты.

Левая активистка Присцилла, прищурившись, изучала нас, и было видно по взгляду, что меня она осуждает, жену презирает, а сына не замечает.

– Присцилла – куратор современного искусства, – сказал Август. – А вот новый матрос у нас – художник.

Присцилла при этих словах приняла выразительную позу: немного откинула голову, затуманила взгляд и поджала губы. Кураторы современного искусства все так делают.

– А вы, так сказать… – В ее голосе было профессиональное презрение к насекомому, которое суетится на столе, среди коробок коллекционера, в поисках своей полочки. – Вы, так сказать, хм… тоже… хм… художник? Э-э-э?