Цветочки Александра Меня - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Пастернак cтр.№ 54

София Рукова

– Отец, дорогой отец! – плача, говорила я отцу Александру в его кабинете на следующий день после погребения моего дорогого спутника (на кладбище рядом с церковью, где я была в то время регентом хора).

– Я не могу больше петь… не могу жить…

– Так… – он серьёзно взглянул мне в лицо, – я могу сейчас уложить вас на этом диване. Знаете, что будет?

– Я умру…

Вопреки ожидаемой мною реакции он печально кивнул:

– Да. А потому – идите на клирос… кроме вас пока некому… идите и машите рукой, показывайте, что петь… Плачьте и – машите рукой…

И я поплелась на клирос.

Ирина Рязанова

Отец Александр рассказывал: «Вернулся я к себе после литургии. И – такое озарение! Встал на молитву. Вдруг дверь приоткрывается и просовывается рожица – старушка: “Батюшка, я вам огурчиков принесла…” Пришлось встать и выйти. Она же не просто пришла – у неё разговор».

Отец Александр говорил: «За каждого человека, которого я крестил, я отвечаю».

Прихожанка пожаловалась отцу Александру, что он уделяет им с подругой мало внимания. (Они были верующими с «большим стажем»).

– Я приближаю к себе тех, кто не может идти сам.

Олег Степурко

Батюшка после освящения нашей квартиры обратился ко всем присутствующим:

«Ну, поздравляю вас! Сейчас я бы хотел пожелать маленькой Лене, её братцу и её сверстникам, чтобы они были не просто нашими детьми, чтобы у них возникла какая-то внутренняя общность. Вот я подумал совсем недавно, глядя на Иру, Розину дочку. Ещё немножко, и она будет одной из вас. Сколько ей сейчас, восемь? Значит, через восемь лет вы все ещё будете в цвету, а она будет уже девушкой. Ну, это всё в порядке вещей. Понимаете, у нас уже возникает второй этаж из наших детей и наших внуков. Как вы все убедились, довольно трудно что-то детям передать, что-то в них вложить, но тем не менее это необходимо. По крайней мере, мы все этого очень желаем, молимся об этом, надеемся на это. Есть одно мудрое наблюдение, старинное, что всё закладывается в детей с малолетства. Успеем – хорошо, нет – нет. Если заложено с малолетства, значит, даже если потом ребёнок уедет куда-нибудь на сторону далече, потом это всплывёт, и возвращение к Богу будет для него возвращением к детству, возвращением к лучшему, тому, что сохранило его подсознание. Да, и поскольку почти у всех из вас дети маленькие, это надо помнить. Это не воспитание, а что-то другое, я назову это питанием. Питанием, потому что есть органическая взаимосвязь между родителями и детьми именно сейчас. Потом вырастают отдельные люди, обособленные как-то. Сейчас всё это перекачивается. Вот если сумеете перекачать – дай Бог, дай Бог, чтобы так было! Во всяком случае, это возможно. Очень хотелось бы, чтобы они духовно росли, и вы видели, как они растут. А то, чего человек очень хочет, а тем более действительно стремится, – это почти всегда исполняется, если об этом думать, на это нацелиться, очень желать, а потом сделать знак рукой».

Однажды отец Александр собрал актив прихода и неожиданно выступил с такой речью: «В нашей стране очень трудно проявить себя и реализовать свой творческий потенциал. Есть опасность сделать Церковь таким средством для самореализации. Нельзя быть профессиональным верующим. Нельзя прятать свою несостоятельность за Евангелие. Церковь не может из цели превратиться в средство».

Отец Александр не одобрял людей, которые, обратившись, бросали писать диссертации и шли работать сторожами. Помню его фразу: «Не знаю, как они там охраняют социалистическое имущество, но Церковь никогда не отвергала и не боялась мысли и знания. “Воссия мирови свет разума” – поётся в рождественском тропаре».

Андрей Тавров (Суздальцев)

Помню, как отца Александра спросили во время одной из его лекций – почему он не принимает участие в политической жизни страны. Почему его приглашали на встречу с американским президентом Рейганом, который в то время посетил Москву, а он не пришёл. А вот Глеб Якунин пришёл. Он тогда ответил полушутя, что отец Глеб уже ввязался в политику и теперь ему нужно всё время быть на виду. И что собственную задачу и цель своей деятельности он видит в другом. «У меня есть мой приход, – сказал отец Александр, – это главное в моей жизни».

Наталья Трауберг

Отец Александр не был либералом, был очень суровым духовником – когда понимал, что этим человека не убьёт. Если же видел, что убьёт, он вёл себя иначе. <…> Публично все были равны. Каждому казалось, что он самый близкий. Отец Александр был мастер тех отношений, которые людей не обижают, а, наоборот, дают им возможность самоутвердиться. Тогда ещё все не бегали к психологам. А он, прекрасно зная, что самоутверждение ведёт в тупик, тем не менее отдавал себе отчёт, что на другой стороне – отчаяние и отсутствие выбора. Если приходила женщина, набитая оккультизмом, он её не мучил. Он её хвалил, хвалил и хвалил. И стихи её, независимо от качества, признавал хорошими, говорил: «Пишите! Пишите!» Эти женщины порой донимали его, изводили так, что он почти валился от усталости, но он их любил. Любил людей, которые шли к нему. Люди эти зачастую были очень эгоистичны. У него хватало на это сил, Бог давал ему сил любить и жалеть их. Они его обычно не жалели. Зато обожали, особенно женщины. Они и создали ужасный образ священника, которому все поклоняются… Но пройдёт время, стремнина унесёт всё лишнее, и непременно придёт прозрачность.^[48]

Кто-кто, а отец Александр, как Честертон, знал, что «секрет жизни – в смехе и смирении». Он на редкость легко относился к себе; по всему было видно, что ему прекрасно знакома удивлённая и благодарная радость блудного сына. Глядя на нас, его духовных детей, усомнишься, что мы эту радость знаем.

Причины, конечно, не в отце Александре. Он делал что мог и намного больше. Досталось ему не столько «дикое племя интеллигентов», сколько странный и несчастный человек семидесятых годов, который толком и не описан. <…>

Очень часто отец Александр видел, что тронуть нас нельзя, можно только гладить, и это делал. Становясь психотерапевтом (и то особой школы), он повышал наше мнение о себе самих, отдаляя глубинное покаяние. Он этого не скрывал, охотно об этом беседовал, если заходила речь. Конечно, он знал опасности такой психотерапии. Знал и её «предварительность» и, отдаляя для нас метанойю, пока что молился о том, чтобы, самоутверждаясь, мы не перекусали друг друга.^[49]

Отец, надо сказать, никогда не дёргал человека. Поэтому его пресловутый либерализм – это не выдумка, а нечто вроде проекции его милосердия. Он никогда человека, уши которого в каком-то определённом состоянии, не пытался переучить, не пытался вместить то, что тот вместить не может. Это какая-то католическая практика, в Православии так не принято. Трудно сказать, что принято в Православии. Какой священник, такое и будет, потому что чистая православная, ангельская традиция почти не существует. Она теплится, но мало таких священников.^[50]