Толстуха наморщила лоб, что-то соображая:
– У папаши моего была книжка какого-то Рюкарта. Ага, «Брамс многомудрый».
– «Мудрость брахманов», автор Фридрих Рюккерт, – поправил я.
– Может, и так. – Толстуха отрезала себе новый кусок торта и провозгласила: – Морковный торт.
– Где найти коменданта города?
Прожевав, она ответила:
– Армия капитулировала. Нет больше никаких комендантов. А есть Администрация.
Вот так я впервые о ней услышал.
– Это вы о ком? – поинтересовался я.
Толстуха облизала пальцы.
– О ком – «о ком»?
– Об Администрации.
– Администрация – это Администрация, – отрезала толстуха.
Я все смотрел, как она уплетает морковный торт. Потом спросил, много ли солдат находится на ее попечении.
– Один, слепак.
Я насторожился:
– А зовут как? Бюрки?
Старуха все жевала и жевала. Наконец прожевала и ответила:
– Штауфер. Слепака звать Штауфер. Прежде-то много солдат у меня было. Да все перемерли. Все были слепаки. Ты тоже, хочешь, живи тут. Ты ведь тоже солдатом был, а то не пришел бы сюда.
– Я уже нашел жилье.
– Дело твое. – Она затолкала в рот последний еще остававшийся кусок торта. – Мы тут едим два раза: ровно в двенадцать и вечером ровно в восемь. Морковный торт едим.
Я вышел из ризницы. Возле купели сидел старик. Я сел напротив.
– Я слепой, – сообщил он.
– Как же это тебя?
– Я молнию видел, – ответил он. – Другие тоже молнию видели. Все они умерли. – Он отодвинул от себя тарелку. – Терпеть не могу морковный торт. Он только этой старухе по вкусу.
– Ты Штауфер? – спросил я.
– Нет. Хадорн. Хадорн моя фамилия. Штауфер умер. А ты Рюгер?
– Нет. Моя фамилия Рюкхарт.
– Жаль. Был бы ты Рюгер, передал бы тебе кое-что.
– Что?
– Кое-что. От Штауфера.
– Он же мертвец.
– Он тоже получил это от мертвеца.
– От какого еще мертвеца?
– От Цаугга.
– Не знаю такого.
– Цаугг тоже получил это от мертвеца.
Я почесал в затылке.
– От Бюрки?
Слепой задумался, потом не слишком уверенно ответил:
– Нет. Того звали Бургер.
Я не отступался:
– Может, его все-таки звали Бюрки?
Слепец опять надолго задумался и наконец сказал:
– У меня плохая память на имена.
– Послушай, – сказал я, – моя фамилия на самом деле Рюгер.
– Значит, и у тебя память дырявая. Ты же сам сказал, ты не Рюгер. Да мне-то какая разница, как тебя зовут. – И он что-то пододвинул ко мне, накрыв ладонью. Ключ, принадлежавший Бюрки.
Я спросил:
– Администрация это кто?
– Эдингер.
– Кто такой этот Эдингер?
– Не знаю.
Я встал, сунул ключ в карман и сказал:
– Я ухожу.
– А я остаюсь, – ответил слепой. – Все одно скоро умру.
Мясницкий переулок лежал в развалинах, Часовая башня рухнула. Когда я добрался до здания правительства, была уже ночь, но светлая, как при полнолунии. Обе статуи у главного входа лишились голов. Купол обвалился, подняться по главной лестнице можно было не без риска для жизни, а вот зал заседаний Большой палаты, как ни странно, не пострадал, там даже уцелела отвратительная гигантская фреска. Но исчезли все депутатские скамьи. Вместо них стояли изодранные диваны, а на них сидели женщины в изодранных, как эти диваны, шелковых халатах, некоторые с голой грудью, все это в мутном свете нескольких керосиновых ламп. Ложи для публики были задернуты занавесями. Ораторская трибуна была в целости и сохранности. На председательском месте сидела женщина, круглолицая, с твердым взглядом, в офицерской форме Армии спасения. Пахло луком. Я нерешительно остановился в дверях.
– Входи, – повелела «спасительница». – Выбирай кого хочешь.
– Денег нет, – ответил я.
Женщина вытаращила глаза.
– Сын мой! Да ты откуда к нам?
– С фронта.
Она еще больше удивилась:
– Долго пришлось тебе шагать! Ластик есть?
– Что? Да за…
– За девочку, ясное дело. Мы берем, если нам что-то нужно. Лучше бы, конечно, точилку для карандашей.
– Все мое имущество – револьвер, – сказал я.
– Давай-ка его сюда, сын мой! А не то донесу о тебе Администрации.
– Эдингеру?
– Кому же еще?
– Где находится Администрация?
– На Эйгерплац.
– Это Эдингер разрешил устроить здесь бардак?
– Заведение, сын мой!
– Заведение, заведение. Он разрешил?
– Ну конечно. После бомбы мы получили дозу. Мы скоро умрем. Всякое удовольствие, какое может дать человек человеку, есть служение любви, угодное Богу. Горжусь, что моя бригада это понимает. Я майор. – Она простерла руку к женщинам на изодранных диванах. – Посвященные смерти к любви готовы!
– Мне бы найти Нору, – сказал я.
Майорша позвонила председательским колокольчиком и крикнула: «Нора!»
Наверху, в ложе дипломатического корпуса приоткрылся занавес. Показалась голова Норы.
– Ну что? – спросила Нора.
– Клиент, – сказала майорша.
– Я еще занята. – Нора скрылась.
– Находится при исполнении служебных обязанностей, – констатировала майорша.
– Я подожду, – сказал я.
Майорша назвала цену:
– В уплату – револьвер.
Я отдал револьвер.
– Садись, сын мой, – распорядилась она. – И жди.
Я сел на драный диван, устроившись между двумя девками. Майорша вытащила из-за спинки своего кресла гитару, настроила, и грянул хор:
Нашей чистоты порука —
Долг любви, ее закон.
В смертный час любая мука
Превращается в фантом.
Наш Господь висел распятый —
Ах, какая жалость!
Нам от бомбы распроклятой
Посильней досталось.
Пришла Нора. В первую минуту мне показалось, что она несет на руках ребенка, – но это был безногий лет шестидесяти, с морщинистым, но каким-то детским личиком.