Стеклянные тела - читать онлайн книгу. Автор: Эрик Аксл Сунд cтр.№ 68

Мельчайшие детали высекали правду из извращенной мысли.

Хуртиг видел, что Эйстейн допил свой стакан. Исаак сказал что-то им с Ваньей, и их тени съежились на полу, когда они выходили из помещения.

Хуртиг задышал медленно, и поначалу показалось, что он и правда дышит медленно, но, опустив глаза, он увидел, как грудь поднимается и опускается короткими поверхностными толчками.

Спокойно, подумал он. Спокойно.

Он попытался открыть рот, но челюсти словно привинтили одну к другой огромным болтом бессловесности, отчего зубы не могли разжаться.

Снова голос Исаака; по какой-то причине он действовал даже успокоительно:

– Римский философ Сенека говорил, что мудрый живет столько, сколько должен, а не столько, сколько может. Вопрос не в том, умереть раньше или позже. Вопрос в том, умереть достойно или скверно.

Не имея сил сделать хоть что-нибудь, Хуртиг смотрел, как Исаак кладет на стол револьвер.

Когда они выезжали с Бергсгатан, была плохая видимость из-за сильного снегопада.

Жанетт Чильберг просила по телефону подкрепления.

От быстрой езды Андрича слегка мутило, и он стал смотреть в боковое окно. Весь свет Стокгольма в виде желтых и красных точек за завесой свежего белого снега. Патологоанатом сидел сзади, а Жанетт – рядом с Олундом, который вел машину. Тревога за Хуртига читалась в глазах Жанетт и ее резких движениях.

Время, проведенное в больнице, не принесло маме пользы, и она страдала от депрессии. А так как их с отцом жизнь крутилась вокруг Христа, они решили, что она одержима бесами. Отец Симона, Вильгельм, заказал аолепт и хибернал, и я прочитал, что эти лекарства оказывают воздействие на нервную систему, но от них у мамы только мутилось в голове.

Развитие мысли от первой вспышки озарения до оформленной идеи идет по тому же пути, что и развитие религии.

Сначала – откровение. Видение, которое поначалу представляется безумным. Побыв некоторое время в покое, мысль созревает и время от времени представляется утопической. Может быть, даже революционной. И тогда приходит время убедить мир в том, что ты увидел истину.

Не каждому это под силу.

Но я должен обязательно попытаться объяснить ему.

– В семидесятые годы художник Крис Бурден прострелил себе руку, велел прибить себя к крыше машины и отправил модель самолета, груженную несколькими сигаретами с марихуаной, через мексиканскую границу. Я делал то же самое. Искусство по-настоящему. Я использовал настоящих людей.

Я показываю Йенсу коробку с тем, что я брал у убитых, но не знаю, понимает ли он мои слова.

Рассказываю ему о своей первой поездке в Берлин. О встрече со Старейшинами четыре года назад. О том, как я уговорил Хольгера, Фабиана, Ингу и Х.-А. Юнга финансировать масштабный культурный проект.

– Они понятия не имели, куда вкладывают деньги, – говорю я. – Два-три клочка волос и немного пыли, найденные в бумажнике у насильника Фабиана Модина. Нитка из синего галстука, который был на офицере Хансе-Акселе Юнге в день, когда он напал на мою маму. Ногти Ингмара Густафсона, которые касались ее. Все это я растер в ступке. И смешал с краской, которая состоит из высушенного пигмента их крови, смешанного с льняным маслом.

Я приношу банку с краской. Откручиваю крышку и даю ему понюхать пахнущую железом темно-коричневую массу.

– Сегодня днем я закончил картину, добавив папину кровь. У Хольгера кровь группы «О». Обозначение идет от немецкого Ohne Antigene, это означает, что у людей с такой группой крови отсутствуют антигены и они не могут принимать чужую кровь. Им можно переливать кровь только от людей с той же группой.

Йенс трясет головой, но ничего не говорит.

– Я пытался написать их лица по памяти – хотел, чтобы портрет тех, кого я ненавижу, был настоящим, а не таким, словно они сошли с фотографии.

Я чувствую, что не могу больше. Слова и фразы из прошлого приходят ко мне незваными, и в глазах мутится. Я не знал, какие мысли – мои собственные, а какие уже выражены при помощи типографской краски и распространились среди миллионов человек.

Я хочу быть уникальным, но я не уникален.

Я хочу быть гомосексуалистом, но я не гомосексуалист.

Я хочу быть самым знаменитым художником в мире, но я не самый знаменитый художник в мире.

Я хочу быть кем-то, кем не являюсь, но я не могу действовать, как кто-то другой: только как я сам.

Йенс возводит глаза к потолку, пытается сфокусировать взгляд, и я понимаю, что у него галлюцинации. Его опьянение обращено внутрь и служит ничтожной саморефлексии, тогда как мое – пленительно и направляет к действию. Я беру чужие впечатления и присваиваю их. Когда я достаю револьвер, у Хуртига апатичный вид.

Хаос и ясность, думаю я. Мне жаль, что я не могу заглянуть к нему в мозги.

Над нами – голос Голода. Как он полон жизни! Он – сама жизнь.

Я подаю Йенсу толстый «стеганый» конверт.

– Открой его.

Йенс шарит в конверте одной рукой и наконец достает свои водительские права.

Он жмурится, и я понимаю, что он пытается одолеть опьянение, но доза слишком велика. Две тысячи микрограммов – это не шутка.

Он от этого не умрет, но его ни в малейшей степени не должно заботить, умрет он или нет.

Он беззвучно шевелит губами, как вытащенная на берег рыба, и я вижу, что они складывают короткое, смехотворное слово «почему».

Осталось семь минут записи.