Седьмая жена Есенина. Повесть и рассказы - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Кузнечихин cтр.№ 52

Кончились праздники. Протрезвел. Перечитал свою многострадальную, но захваленную книженцию. И – увы, никакой радости. Хуже того – стыдно стало, бледненькие наивные стишки. Даже растерялся от неожиданности. Отобрали, конечно, не лучшее, да и по строчкам изрядно потоптались. Спасибо, дорогие редакторы, за облегченный вариант. В деревне, между прочим, слово «легчить» означает – кастрировать. Захотелось напиться, однако приструнил себя во имя второй книги, которая должна… Открыл чемодан. Был уверен, что имею «золотой запас». Покопался, пересмотрел – не обнаружил. Обыкновенная медь, да и та с прозеленью. Кое-что выбрал, но мало.

И залихорадило.

Писать плохие стихи намного труднее, чем хорошие. Лучшие строки нам подсказывает Некто, не стану величать его Богом, но тем не менее – Некто свыше. Остается только записывать под его диктовку. А вот плохие – вымучиваем сами. Этим же объясняется и графоманское легкописание. Просто Некто рассердился на них и сбывает им фальшивки, а те по наивности не догадываются, что их дурят, и начинают размахивать своими виршами, как загулявший взяточник размахивает пачками фальшивых купюр. И находятся простофили, которые покупаются на внешнее сходство. Я не претендую здесь на лавры первооткрывателя. Подозреваю, что каждого настоящего поэта посещали подобные мыслишки.

Можно поставить под сомнение широту и глубину моего образования, даже в неграмотности можно обвинить, и я не стану обижаться, с чем-то, может, и соглашусь, но разницу между настоящими стихами и подделками я чувствую нутром, как собака, только объяснить этого не умею. Я вообще не могу разговаривать о стихах. Зато Костя – мастак. Часами может рассуждать. О чужих. Но куда пропадает его ум и его изысканный вкус, когда свои пишет? Как ребенок беспомощен. И ведь читает же, надеется, что не поймут и примут за настоящее. Вот уж воистину: на каждого мудреца довольно простоты. Я долго крепился, но как-то по пьяни высказал ему. Смутил приятеля, расстроил даже. А утром сам переживал, не знал, с какой стороны подойти, но извиняться я не умею. Да и как извиняться? Это все равно что прийти наутро к горбатому и сказать: прости, но мне вчера померещилось, что у тебя горб. Костя не обиделся. Правда, стихов при мне больше не читал, отшучивался. Он не просто добрый, но и благородный. Свою восторженную рецензию он писал уже после того случая. Как ловко отбрил он моих противников: «…плебейское эстетство, оно скривится, если ему предложат блюдо из потрошков. Ему балык подавай, пусть самый завалящийся, перележалый и с душком, но обязательно чтобы к нему прилагалась магазинная бирка, с неоправданно высокой, но утвержденной товароведами ценой. Свежего неразрекламированного продукта они боятся». Мне это понравилось, не скрою.

А нести в издательство было нечего. Опускаться до того, чтобы скрести по сусекам, я не собирался. Хотя можно было, закрыв глаза и заткнув уши, наскрести и на пару книжек. Но теперь они мне были не нужны. Те, главные стихи, которые должны были украсить новую книгу, не приходили. Я выезжал за город и в самом прямом смысле выл, глядя в небо. Но тот Некто, подсказывающий нужные слова, словно оглох. Я спрашивал почему… Эхо отвечало: «ог-лох». Вот именно – лох. Я и в морду-то старому приятелю заехал, может быть, в основном не ради защиты так называемой поруганной чести, а чтобы тот Некто обратил на меня внимание и перестал считать меня лохом. Но заинтересовались моим поступком совсем другие.

Слушок о моей необузданности дополз до ответственной дамочки из отдела культуры. И оттуда пришел приказ провести собрание и проработать хулигана. Мне велели явиться. Я им передал, чтобы распинали заочно, что заранее согласен с любым их приговором. Ходил, ждал, даже удовольствие испытывал от будущего клейма. Но вмешался Андрей, его такое судилище не устраивало – мужик все-таки.

Стихи не писались. И тогда ты, Люська, посоветовала вернуться к оставленному роману. Я попробовал, наивно надеясь, что Некто приревнует, испугается, что уйду навсегда в прозу. Не приревновал. И с романом ничего не получилось. Раньше, пусть и без особой любви, дело все-таки продвигалось, и если бы не вклинилась книжка, я бы домучил его. В конце концов большинству романов полезнее было бы зачахнуть в незаконченной рукописи, нежели смердеть после издания. Но это легко говорить теперь, когда он не получился. Пока писал, я так не думал. И дело не только во мне.

Единственным человеком, которому хотелось, чтобы я дописал роман, была ты. Он не просто нравился тебе. Все было сложнее и глубже. Моя геологическая юность, грубоватые, но благородные парни – почти как у Олега Куваева. Его рассказ «Берег принцессы Люськи» ты читала мне вслух. Куваевская Люська была порядочной стервой, но даже совпадение имени тебе льстило. Мою героиню звали Татьяной, взял самое распространенное среди сверстников, но у нее была твоя верхняя губа, твой высокий лоб, твоя легкая сутулость и роскошная грудь, она родилась в твоей деревне и окончила твой институт. Но ты любила роман не только за это. Главное, что в отличие от стихов он рождался в твоем присутствии и ты себя чувствовала почти соавтором. А стихи были до тебя. Даже те, которые появились после нашей встречи, написанные на кухонном столе, который ты освобождала от посуды и тщательно вытирала, чтобы я мог что-то нацарапать, пока ты вяжешь возле приглушенного телевизора, даже их ты воспринимала пусть и не совсем равнодушно, но родными для тебя они не были. Скорее – гостями. Мне кажется, тебе никогда не нравились мои стихи. Выходила замуж не за поэта, это уж точно. Я вообще не понимаю, что ты во мне нашла. И почему так долго терпишь.

Голова раскалывается. Пора выпить. Очень хорошо, что наши классики так бережно относятся к собственным персонам. Иначе бы все выхлестали. А так, глядишь, и нам с барского стола перепало. В таких мелочах мы не гордые.

Кстати, я тебе врал, что знаком с Куваевым. Никакой он не Олежка для меня. Но может, скоро познакомимся. Интересно, как он там? С кем чифирит и кого пинками гонит от своего костра? Догадывается ли, что его здесь почти забыли? Кончилась романтика. Была и нету. А может, и не было ее? Просто гуляла девка, полыхая румянцем и хлопая ресницами, да некстати в баньку заглянула, сауну захотелось испробовать, и выбралась оттуда, не заметив по пьянке, что весь макияж отмылся. Для кого-то, может, и так, но не для меня.

Хорошую водку оставили старшие собратья по перу. Гастрономические вкусы у них значительно утонченнее литературных. Жаль, что бутылка мала. А до утра еще долго.

И как ни крутись, сколько ни виляй, а придется говорить и ПРО ЭТО, иначе и начинать не стоило.

Нет, пожалуй, еще чуть-чуть приму.

Какие женщины становятся музами? Не самые добропорядочные – это уж точно. Чаще всего – стервозные. Только и стерва стерве рознь. У одной все откровенно, с вызовом и напоказ. Принимайте, мол, такую, какая есть, чтобы потом уже без претензий. И принимают, кидаются в омут, закрыв глаза и заткнув уши. Правда, несмотря на честные предупреждения, претензии потом все-таки появляются, но это уж слабость наша. Зато иные на первый взгляд сущие ангелы. Особенно если внешность подобающая. В конце концов под нее и подстраивается поведение женщины. Лариска – муза Кости. На свадьбе все умилялись – какая красивая пара. Жених с утонченным интеллигентным лицом и миниатюрная невеста с распахнутыми глазищами. Но не ангельским ликом околдовала третьекурсница молодого кандидата наук, а умением восторженно слушать, постоянной уверенностью, что ее мужчина самый умный. При ней Костя стал забывать, что он посредственный поэт, по крайней мере смирился с фактом без особых мучений и все силы бросил на свою филологию, на умные статьи, на то, чем до Лариски занимался без желания, отбывая обязаловку. Кстати, именно она подсунула Косте мои стихи. А потом и со статьей поторопила. Начинал он рецензиями на Андрея. Каждый сборник отмечал и что-то находил в нем. После газетных рецензий большую статью, можно сказать, очерк творчества в журнале напечатал. Достаточно убедительный. Он и мне пытался доказать, что Андрей настоящий поэт. Я сильно не спорил. Не хотелось Костю обижать. Но если честно признаться, я не совсем понимаю, кого можно называть настоящим поэтом. Не по нутру мне все эти пьедесталы и ценники. Тот же Андрей – пишет легко и очень много. Наверно, оттого и улыбчив. Но за его легкость расплачиваются стихи, они тоже какие-то легковесные, хотя внешне кажутся весьма привлекательными. Когда случилась дурацкая стычка с мордобоем, я перестал заходить к Косте и вообще боялся показываться им на глаза. Лариска сама отыскала меня и спросила, как все произошло. Я объяснил. Даже извинился перед ней, что ударил их старого друга. Стоял, мялся, как мальчишка. А она вдруг заявила, что извиняться не надо ни перед ними, ни перед Андреем – тот получил заработанное. Что угодно от нее ожидал, только не этого. И голос был такой жесткий, непривычный для нее, и грудь от возмущения заволновалась. Стою, хлопаю глазами и боюсь, как бы и мне под горячую руку не попасть. Но она быстро успокоилась, в голос возвратились привычные, немного ахмадулинские, нотки, начала прощаться, а потом вдруг спросила, как я вообще отношусь к стихам Андрея. Обрадованный прощением, я сказал, что поэт вполне приличный, претензии, разумеется, есть, но они у меня даже к Павлу Васильеву имеются. Еще что-то нес вполне миролюбивое. Она и дослушивать не стала. Усмехнулась, подняла головку и прочла стихотворение, достаточно длинное, и при этом ни разу не сбилась. Голосом ничего не выделяла, почти монотонно, с какой-то подчеркнутой безразличностью. Стихи были о любви. Достаточно откровенные, но изящные. Она закончила читать. Стояла молча, но во все глазищи требовала ответа. Заставлять себя не потребовалось. Я искренне похвалил…