Непереводимая игра слов - читать онлайн книгу. Автор: Александр Гаррос cтр.№ 85

– И что вы, глядя и изнутри, и со стороны, думаете про «интеллигентский протест» последних лет?

– Протесты последних лет – это схватки. Не рукопашные, разумеется, а родовые. Страна пытается в очередной раз «родить» демократическое устройство общества. В семнадцатом году «младенца» придушила война. Начался такой хаос, что музам истории пришлось воспользоваться большевиками, чтобы восстановить порядок. Страну на несколько поколений отбросило в Средневековье.

Четверть века назад «роды закончились выкидышем». Выросшее в тюрьме население, оставленное вдруг без начальника, вернулось в конце концов в свои бараки, утешившись новым паханом.

И вот снова «ребенок созрел внутри и лезет». Третья попытка. На этот раз, мне кажется, может получиться. Большой войны пока нет. Появилось большое количество людей, готовых жить в самоуправляемом демократическом обществе вне парадигмы «дурак – начальник».

И важно, разумеется, знать, кто отец дитяти. Непорочных зачатий не бывает. «Семя» занесли в XVIII столетии гастарбайтеры из Европы. И семя это весьма живучее, а передается через слово. И в каждом рабском поколении снова и снова плодит идеи свободомыслия и чувства собственного достоинства.

Для победы в XXI веке не нужен ни булыжник, ни калашников. Оружием, которым был сокрушен изнутри несокрушимый Советский Союз, было обыкновенное домашнее видео. Проверенное оружие против любой диктатуры – неподконтрольная информация.

Люди ведь замечательны помимо всего прочего тем, что способны меняться. Миллионы тех, кто вчера отдал свои голоса за начальника, могут проголосовать на следующих выборах совсем по-другому, если снять их с информационной диеты, на которой держит страну ТВ.

И еще удивительно, как люди меняются даже физически. Посмотрите, какие прекрасные лица у тех, кто выходит на улицу защищать свое достоинство! Эти молодые красивые свободные люди – главное богатство страны, ее шанс. Власть их ненавидит и сделает всё, чтобы или затоптать их, или заставить уехать.

– То «возвращение мракобесия», о котором и вы в своем письме упоминали, и отечественные интеллигенты весь последний год говорят непрерывно… Насколько это всё всерьез? То есть «это тенденция», как в бородатом анекдоте, или просто некие сиюминутные судороги?

– И Каддафи, и Саддам демонстрировали свои бицепсы до самой последней минуты. А что им оставалось делать?

Нынешняя власть в России ведь и всегда была в параличе, когда речь шла о чем-то серьезном, а теперь, когда их по-настоящему прижало, – тем более. Каждый член «вертикали власти» делает только то, что, как ему кажется, должно понравиться начальнику. Отсюда все эти судороги.

Пытаясь понять их действия, мы поневоле ставим себя на их место, ищем в их телодвижениях какой-то логики, плана, пытаемся разгадать их грандиозный замысел борьбы с оппозицией. А там паника неумных людей, всю жизнь только пытавшихся угодить начальству и действительно не понимающих теперь, что делать.

– Ладно, будем считать, с политикой разобрались. Давайте о литературе хоть чуть-чуть. Какие жизненные обстоятельства (места, вещи, ситуации) помогают вам писать? И наоборот: у вас есть свой образ «писательского ада» – тотально некреативной ситуации?

– Да жизненные обстоятельства на писание никак не влияют. Тем более места или вещи. Текст ведь или приходит, или нет. И не спрашивает, где я, среди родных берез или в Аппалачах. Берет за шкирку и швыряет к столу. И не отпускает, пока я его не закончу. А вещи просто перестают существовать. И вообще: всё видимое становится прозрачным, невидимое – видимым, а все преграды вдруг упраздняются, вплоть до силы тяжести. Писание – это вид левитации.

А вот никакого специфического «писательского ада», по-моему, вообще не существует. Приход текста – это счастье. В остальное время живешь ожиданием этого счастья, готовишься к нему, собираешь слова, истории, детали.

– А у русской литературы (это я всё равно опять в сторону политики, не обессудьте) в нынешнем перенасыщенном информацией и коммуникацией мире сохраняется ли какое-то реальное общественное значение? Она всё еще способна немножко менять жизнь, как это все-таки было и сто, и пятьдесят, и еще двадцать лет назад?

– Конечно. Литература – это кровеносная система человечества во времени, слова связывают нас со всеми, кто жил на этой земле до нас и кто придет после, на смену. «Реальное общественное значение» русской литературы, как и любой другой, в том, чтобы дать человечеству ухватиться за то, что нас связывает через века, за свою человечность, чтобы не утонуть в пустоте.

Литература, как любое искусство, вообще не должна заниматься политикой. Это для журналистов. Художник должен заниматься своим делом, тем, что не могут журналисты. Когда я слушаю бессмертную музыку Баха или Рахманинова, когда читаю строчки Толстого или Бродского, я сам в этот момент становлюсь немножко бессмертным. Вот в этом смысл искусства. И для этого была нужна литература сто лет назад и будет нужна всегда.

– Ну и напоследок совсем инфантильное спрошу. Но давайте честно – ведь всякий писатель в глубине души знает, какая у него есть сладкая профессиональная мечта: кто-то хочет написать свое «Преступление и наказание», кто-то – свою «Лолиту», кто-то – своего «Гарри Поттера». Есть такая нереализованная, но тревожащая мечта у писателя Михаила Шишкина?

– Есть. Стать писателем. Странно, конечно, звучит. Сколько себя помню, я уже был писателем, даже еще ничего не написав. То есть в мои семнадцать я единственный это знал, никто больше. Оставалось только всем это доказать. И вот всю жизнь потратил на доказательство. А теперь тех людей, кому мне важно было это доказать, давно нет на свете. Сейчас у меня есть доказательства – книги, переводы, – но после «Письмовника» я ничего не пишу. И, может, уже ничего больше не напишу. То есть теперь, на этом конце жизни, всё наоборот – все знают, что я писатель, а я один, кто этого не знает.

Достаточно посмотреть на сборы кинотеатров, рейтинги телепередач и продажи книг, чтобы понять: сказка перестала быть просто развлечением для детей и сделалась главным жанром массовой культуры. Почему взрослые так полюбили сказку?

По экрану, как тарзан, накачанный анаболиками, скачет саблезубая белка. В своей вечной и бесплодной погоне за орехом – через геологические эпохи и бесконечный ряд сиквелов – белка репрезентирует десяток дряхлых мифологических сюжетов, из которых история о Сизифе, пожалуй, самая свежая. Моя пятилетняя дочка, которую мы с женой повели смотреть очередной «Ледниковый период», сопереживает белке, впрочем, как и все в зале – судя по громогласному свисту и восторженным воплям.

«Ну почему? – возмущается дочка, когда на экране возникают титры. – Почему, я хочу еще!» «Потому что уже конец», – говорю я наставительно.

И оглядываю зал.

Кроме нашей пятилетней дочки, в зале нет ни одного ребенка. Есть подростки, модные молодые пары, крепкие хозяйственники с пивными брюшками…