Непереводимая игра слов - читать онлайн книгу. Автор: Александр Гаррос cтр.№ 73

Он широко улыбается. Чем не странствующий лев Бонифаций.

– И что, – гну я свою линию, – неужели вас всё устраивает в этой кочевой жизни?

Он некоторое время думает, потом пожимает плечами.

– Знаете, – сообщает доверительно, – вот у кого-то, у каких-то более удачливых граждан, есть… денщик? слуга? камердинер? Вот этого я лишен – и вот этого мне подчас очень не хватает. У меня есть помощники, которые что-то делают, но это всё конкретные дела, конкретные проекты… вот как в «Кремерата Балтика» у меня есть менеджер и отличный парень Индрек Саррап, который делает много, очень много… но это про другое. А кого-то, кто просто держал бы в руках разные нити моей жизни и помогал каждый день, нету. И это неправильно. Да, это неправильно. Я гораздо больше делаю сам, чем надо. Но – мне не посчастливилось. Я не нашел таких людей. Таких, которые тебя… меня… лично бы оберегали. Это трудно – найти таких людей. Я как человек доверчивый часто доверял свои дела, планы и чаяния людям, которые не годились на эту роль. Я каждый раз разочаровывался и имел множество проблем. И в итоге я решил, что работодателем не буду никогда. К тому же просто трудно найти человека, чей профессионализм простирается дальше и глубже, чем отработка стольких-то часов или оплата счетов за парковку машины. Вообще человека достаточно одаренного задача служить какому-то одному другому человеку не очень вдохновляет. А те, кого она вдохновляет… они, как правило, не вооружены тем, что нужно мне. Хотя бы просто знанием языков. Хотя бы двух языков, я уж не говорю про три-четыре.

Какое-то время мы молчим. Не знаю, о чем молчит прославленный скрипач Гидон Кремер, а я честно пытаюсь себе представить этого идеального камердинера для бездомного маэстро – ординарца и оруженосца, мультиинструменталиста, равно владеющего щеткой для обуви, интернет-коммуникацией, азами менеджмента, основными европейскими наречиями и искусством чтения партитуры. Получается невыносимо литературный персонаж, то ли из «The Remains of the Day» Кадзуо Исигуро, то ли из «Коронации» Бориса Акунина. Ладно, по крайней мере будем знать, что такая вакансия существует. Я-то, впрочем, пытаюсь своими вопросами про кочевую жизнь подтолкнуть маэстро в другую сторону. Не то чтобы я был адептом теории «крови и почвы», тем паче применительно к искусству: в этой зыбкой области многие цветы отлично приживаются и расцветают на чужой земле, а то и пускают корни сразу в нескольких направлениях. Но банальный опыт подсказывает мне, что любому, самому мобильному творческому индивиду обычно необходим порт приписки, или – это даже точней – место силы: та географическая точка абсолютной неподвижности, к которой подвешен совершающий самые размашистые колебания маятник, та геометрическая точка отсчета, из которой прорастают самые экспансивные оси абсцисс и ординат. Серьезные творческие индивиды обычно не проживают плодотворную жизнь, мотаясь из города в город и из отеля в отель. Черт побери, даже Набоков, хоть и жил много лет в отеле – жил в одном отеле! В той самой Швейцарии, где прописан, но почти не показывается Гидон Маркусович Кремер.

– Отрицать, что человек и отведенное ему в географии место взаимосвязаны, было бы глупо, – говорит он, когда я формулирую наконец свой вопрос. – Поверьте, я не думаю, что творец может быть вещью в себе. Вот и меня формировали и питали все те неурядицы, которых на моем жизненном пути было немало. Я очень страдал от них – но они же постепенно делали меня тем, кто я есть. Они расширяли, тренировали мою терпимость, понимаете? Они дали мне возможность проникать в области, которые большинству, живущему спокойной, однажды заведенной и ограниченной жизнью, решительно чужды. Я говорю именно о советских неурядицах. Я рожден и вырос в Советском Союзе, я переболел всеми его болезнями. И я уверен, что человек, успевший сформироваться в этой системе, будет ее и ее законы чувствовать до конца дней своих. Будет чувствовать всё плохое, которого было много, – и всё хорошее, которое тоже, конечно, было. Я привязан к этому своему «историческому прошлому». Я привязан и к Латвии, где я родился, к Риге, чьи пейзажи – прекрасные пейзажи, как я понял, когда вырос и повидал мир, – тоже меня в огромной степени сформировали; привязан как к родине, которая у всякого человека, сколь бы широко в географическом смысле он ни жил, одна. Но так же я привязан и к своему образу жизни. Я зависим от доставшейся мне и сросшейся со мной роли «вечного странника». Иосиф Бродский в нашем с ним единственном личном разговоре очень точно сказал: «Мы все – перемещенные лица». Он, правда, употребил английский термин displaced persons. Но лингвистические нюансы дела не меняют: моя аура есть аура человека, который не находит себе места. Потому что из того места, где он, по идее, должен был произрастать, он был перемещен.

За окном поезда стремительно и беззвучно проносится очередное обозначенное на карте булавочной точкой австрийское ПМЖ, в котором есть церковь, банкомат, городская газета, полицейский участок, медицинский участок, избирательный участок и фолькестеатр; очередной герметичный анклав, предназначенный для того, чтобы нормальные люди рождались и умирали в нем, выезжая за отведенные пределы только на ежегодный отпуск олл-инклюзив у кромки теплых морей. Гидон Кремер вопросительно смотрит на меня поверх очков: понимаете, что я хочу сказать? Я стараюсь отразить максимальное понимание на своей непластичной от недосыпа физиономии. Впрочем, мне кажется, я и впрямь понимаю, что он хочет сказать.

Я думаю, он хочет сказать, что нашел для себя способ превращать в энергию творчества энергию бездомности. Переводить обратно в личный потенциал кинетическую энергию непрестанного, безальтернативного движения.

* * *

– Так, а теперь давайте прогоним то, что у нас после слов МУЗИКУС СОВЕТИКУС МАХЕН! – говорит Кремер примерно двенадцатью часами ранее.

В явно любимой бордовой водолазке, с шедевром великого Амати в руках он стоит на сцене инсбрукского Конгресса. Вокруг него ансамбль «Кремерата Балтика», созданный в девяносто седьмом году на один сезон, но оказавшийся удачным и превратившийся в постоянный проект, – объединяющий молодых и талантливых музыкантов из трех балтийских стран, Латвии, Литвы и Эстонии, и живущий не столько за счет лаконичных госсубсидий приморских демократий, сколько за счет гастрольных поступлений, а иногда, подозреваю, и прямого финансирования из личных средств Гидона Маркусовича.

Музыканты начинают играть сразу после «музикус советикус махен». Здоровенный блондин-альтист с серебряной цепью на шее встает, чтобы посреди ернического и виртуозного музыкального шквала помахать со сцены плюшевым осликом, а миниатюрная скрипачка-блондинка встает, чтобы выпустить на сцену плюшевую собачку на батарейках.

Механический лай и скоморошьи плюшевые писки вплетаются в мелодию. Гидон Кремер и его «Кремерата» репетируют шоу, которое будут играть нынче вечером всего лишь во второй раз после его, шоу, повторного рождения. Действо называется «Being Gidon Kremer» («Быть Гидоном Кремером»). И, прозрачно отсылая к известному фильму про Джона Малковича со смотровой площадкой в голове, состоит на деле в родстве скорее с известной пьесой про принца Гамлета с его to be or not to be.

– Девушки! – говорит Кремер на сцене. – Вот в этом месте найдите, пожалуйста, способ без слов показать, что вы в контакте со мной, не обращающим на вас ни-ка-ко-го внимания!