Подзачахнувшая в каютной тесноте, изморенная качкой публика стекла по трапу из теплоходного чрева как только отдали швартовы, протекла по длинному дощатому трапу на причал, и разноцветный поток ее наконец выплеснулся на остров, разбился на ручейки, устремился в разных направлениях.
Феофан вошел в кремль.
Вблизи кремль выглядел совсем по-другому. Легкость и воздушность очертания куда-то пропали. Поначалу он остановился у стены. Она была сложена из гранитных валунов несусветной величины: каждый в рост человека, а то и более. Камни были облеплены рыже-красным мхом, таким же древним, как сами валуны. Феофан подошел, колупнул мох ногтем, глянул вверх и присвистнул: камни упирались в небо и почти сливались с ним, совсем уже серым к вечеру, опустившимся к земле. Феофан поежился и вошел в ворота.
Открывавшийся вид удручил несоответствием увиденного с моря и тем, что было на самом деле. Здания, казавшиеся дворцами, оказались обшарпанными, покоробленными, покосившимися. На белых когда-то стенах скалились обломанными кирпичами красные пробоины, вместо окон зияли дыры, из черных бесформенных жерл сипло, со злобным надрывом, высвистывал ветер, будто кто-то, сердитый и властный, выгонял его изнутри. Феофан забрел в какой-то мрачный двор. Здесь, в огороженном разбитыми стенами закутке, было тихо, но тишина была могильной. Будто стенки древних саркофагов, там и сям выпирали выщербленные крылечки, валялись всюду мусор, битый кирпич, огрызки гнилых деревяшек. Пахло плесенью и свалкой. Феофан побрел обратно.
«Так им и надо, попярам, – сказал про себя Феофан, залезая в сыроватые простыни. – Понастроили тут хоромин, оккупировали природу».
Он еще долго ворочался, ругал про себя шторм, из-за которого не попал вовремя домой. А ветер все не унимался и посвистывал где-то в вышине, в антеннах, верхушках мачт.
К утру шторм разгулялся еще сильнее. Это Феофан понял сразу, как проснулся. Ветер задувал в приоткрытый иллюминатор, старая занавеска от этого трепетала и хлопала, словно флаг. Вышел на палубу, – точно! В донельзя тихой бухте Благополучия и то ершилась рябь. Что уж говорить о море. Там, наверно, рванинушка, не дай-то бог. Не бывать опять дома, не бывать под теплым боком Зинаиды.
2
…Плотная лесная грунтовая дорожка, как и обещал матрос, через полчаса привела к озеру. Оно вынырнуло из-за толстых сосен, из-за прибрежных кустов, маленькое, с полкилометра шириной, зарябило пестротой бело-зеленых кувшинок, темной синевой гладкой воды.
Удилище рубить не пришлось. Там, где тропинка упиралась в озеро, стоял опертый об ивовый куст кем-то брошенный длинный березовый хлыст. Им пользовался какой-то заботливый рыбачок – не изломал, не бросил на землю или в воду – сохранил для других.
«Благодарствуем тебе, предшественник!» Феофан быстро, с нетерпением, привязал леску (он всегда нервничал перед тем как привязать и забросить удочку), засеменил по берегу в поисках удобного местечка. Нашел его в неглубокой лахтице – там, где вытекала маленькая речка и у берега было довольно глубоко. Феофан вымерил глубину, поставил как надо поплавок, наживил червяка поядренее, оставил концы подлиннее, как и положено для хорошего окуня, забросил наконец удочку в воду, присел на кокорину и закурил.
И только сейчас увидел резиновую лодочку-одноместку. Она стояла метрах в двадцати, за речкой, у самого берега, под тяжелой, склонившейся к воде березой. В лодочке сидел худенький мужичок с длинными волосьями, в штормовке, в надвинутой на глаза шляпе, и тоже удил. Мужичок увидел, что его заметили и вежливо сказал:
– Здравствуйте.
– Здорово, – фамильярно ответил Феофан. – Как клев?
Рыбак с рыбаком и должны быть фамильярными. Что, на «вы», что ли? Это же смешно.
– Пока что неважно, но ничего, все впереди. «Чего он такой весь из себя вежливый? – подумал про себя Феофан. – Может, дурик какой?» – и решил больше с мужиком не разговаривать. Ну его!
Толкового клева действительно не было. Восточный ветер – какой может быть клев! Иногда подергивали малохольные окуньки. Феофан сидел без движения битый час, а поймал всего шесть штук. Окушки подпрыгивали под кустом, куда их сложил Феофан, отсвечивали коричневатыми брюшками. Окуни были коричневыми потому, что такого же цвета была вода в озере, стоящем на торфяном месте. Какая вода, такая и рыба – давно известно. Нет, надо было менять место. Может, где есть получше. А где тут лучше, кто его знает. Назад не пойдешь – берег низковат, болотист. Только что подальше, за речушку, там угорышки, березы да сосны толстенные, тень, туда надо. Феофан попробовал вицей глубину в речке. Не-е, не достать дна, глубинища жуткая. Как бы перейти-то?
– А тут мостик рядом, сразу за излучиной, – подал вдруг голос тощий мужичонка.
Видно, наблюдал за ним.
«Вот же вежливый, зараза!» – подумал Феофан. Ему не нравилось, если кто-то встревает, когда не просят.
Он действительно быстро нашел мост. Сделанный из крутобоких, замшелых теперь гранитных валунов, горбатый, крепко сбитый, с круглой аркой посредине, он на тысячелетия врос гранитными своими ногами в берега речушки и был похож на толстого слоника, спрятавшегося в тишине под сенью деревьев.
Лодочка с патлатым мужичонкой оказалась теперь еще ближе, почти напротив него. Здесь, хоть место и было поинтереснее, клевало тоже неважно, и Феофан поскучнел.
– Эй, – сказал негромко Феофан, – давай перекусим, что ли. – Есть один он не любил.
– Спасибо, не хочется пока, – деликатно отнекивался волосатик.
«Зараза, кочевряжится еще. Не хочется ему, видите ли… Сам тощий, как глиста, хрен с тобой!»
Феофан достал из сумки прихваченные с собой консервы с рыбными тефтелями в томатном соусе, купленные в ларьке около пристани, хлеб, бутылку молока. Расположился средь цветущей брусники, открыл банку, начал есть прямо с ножа. Специально, чтобы позлить волосатика, стал нахваливать еду:
– Вот сделают же продовольствие, а! Самому век так не сделать! Вкуснота же, а?!
Тощий волосатик стал заметно волноваться. Заерзал в лодке, запереваливался. Есть он, видно, все же хотел.
– Ладно, не придуривайся, – сказал ему Феофан и отставил банку, взялся за молоко, – плыви сюда, Геракл. Тебе половина и мне половина, как в песне.
– Неудобно как-то, будто я напрашиваюсь, сижу тут перед вами, когда вы едите, – продолжал скромничать волосатик, вынимая между тем якорек – завернутый в обрывок толстой сетки камень.
– Непохоже, что напрашиваешься, ломаешься, как девка красная, уговаривать тебя требуется.
Мужичок оказался довольно молодым, на вид лет двадцати пяти. Он снял свою вылинявшую, неопределенного цвета шляпу, положил на пенек и, хотя по всему было видно, что крепко голоден, есть стал степенно, аккуратно, без суеты. Феофану это понравилось. Вообще в облике парня проглядывала какая-то необычность. Так бывает, когда смотришь на толпу: какие-то люди всегда выделяются. Кто ростом, кто лицом, кто платьем. Был парень худ и низкоросл, но, по всему видать, неслаб телом и неболезнен, просто жилистый – и все. От таких ребят не знаешь чего ждать – выносливы они и сильны, как черти. Вон Мишка Тюлюбаев, колхозный зоотехник, с виду дохляк, а не дай бог треснет кого – сразу белые тапки надевать можно. Лицо у парня, надо признать, было необычным: продолговатое и не совсем правильное, но выразительное до крайности – писаное лицо. Пухловатые, четко очерченные губы, совершенно прямой тонкий нос, большие и чистые зеленые глаза, узковатый, но высокий лоб. Волосы, разбитые посредине неровным пробором, были почти до плеч.