Материк - читать онлайн книгу. Автор: Сергей Алексеев cтр.№ 66

А человечество все свое существование придумывало и изобретало крылья. И когда разум наконец проник в таинство полета и руки сотворили простое и надежное крыло, возник парадокс: летать в наш образованный технический век стало негде. По крайней мере, на ближайшие сто лет. Пятый океан на Земле уже был отдан на откуп большой авиации, как когда-то была отдана лучшая часть городских улиц автомобилям, а человек пошел в подземку. В метро красивые залы, великолепно обработанный гранит и мрамор, но это все-таки камень, который никогда не заменит деревьев, солнца или даже самого противного осеннего дождика. Но самое главное, небо откупила крылатая летающая нечисть, заняла его вдоль и поперек, стала угрожать человеку так, что иногда от слова — воздух! — он падал на землю, закапывался, зарывался в нее, чтобы уберечь жизнь. И грозит до сих пор, причем не только из поднебесья — из космоса…

Может быть, оно уже пришло, то время, когда всем людям, всему добру нужно побороть земное притяжение, встать на крыло и заслонить Землю от зла, очистить небо от нечисти. Добро сильно, это верно, однако крылатое добро вдвое сильнее. Даже в сказках и былинах, чтобы одолеть злую силу, чудо-богатырь Вольга Святославович обращался белым соколом, а Добрыня Никитич перед схваткой со Змеем-Горынычем окрылялся великим духом.

Знать бы мне раньше, что кузница, обозный цех с телегами и санями, весь промкомбинат, все это гнездо мое, откуда я вывалился, как неоперенный птенец, есть не просто полукустарная артель, а модель всей жизни, микромир, огороженный горбыльным забором, как средневековая страна-город крепостной стеной; знать бы, так, может быть, все сложилось иначе. Видел бы подальше, глядел поглубже и умел бы предугадывать. Но после промкомбината я прошел еще несколько похожих артелей, прежде чем спохватился, что по сути-то своей все повторяется. Другие места, географические названия, а сюжет жизни один и тот же, и ее герои очень схожи. Впервые это обнаружилось, когда я попал в артель пишущих, увидел живых писателей, и почти сразу узнал старика Барнована с вечной котомкой за плечами, кузнеца дядю Петю, мастеров из столярки обозного цеха; все они были простые с виду, мужиковатые, так что в толпе мимо пройдешь и не заметишь. Но был среди них один видный, в котором даже в бане можно было признать писателя. И фамилия у него была видная — Заглавный. Долго не мог отыскать ему прообраз и решил, что это какой-то новый, доселе неизвестный тип, пока он однажды, багровея от возмущения, не закричал: летать нельзя! Запрещено!

Однажды начал писать повесть о дезертире, который два года войны просидел в таежной избушке, грабил своих же односельчан и в конце концов сошел с ума. Ну, думал, удивлю мир новым героем и свежим сюжетом; читатель обольется слезами и вскипит от гнева. Но, оказывается, он, читатель, давно уже плакал и гневался над повестью Распутина «Живи и помни»… В другой раз взялся писать о том самом старике костоправе, народном Лекаре, и, чтобы не изобретать велосипеда, перечитал все касаемое народной медицины. Оставалась последняя, заключительная глава, когда вышла в свет новая, с запахом типографской краски, книга Владимира Маканина «Предтеча». Я уверен, что Владимир Маканин никогда не был у моего лекаря-костоправа, но знал другого, живущего в другом конце страны и очень похожего, потому что выдумать такого героя невозможно. Кстати, современность и, если хотите, талантливость художника тем и проверяется, что ты еще размышлял и подбирался к теме, а он, современный, воплотил ее уже в кровь и плоть.

Все уже было в мире и теперь только повторяется. Когда работал над первым своим романом, столкнулся с моментом, где надо было образно выразить окрыленное, неземное состояние певца-художника. Долго ломал голову: как бы это сделать не наивно, не банально, подыскивал образы, новые слова, пока не вспомнил строчку из великого «Слова о полку Игореве»…

«Боян же вещий, если хотел кому песнь воспеть, то растекался мыслию по древу, серым волком по земле, сизым соколом под облаками».

Сказанное восемь веков назад безвестным автором современно, вечно и надежно, как незыблемый, непотопляемый материковый берег. И мир ничем невозможно удивить. Ему можно только удивляться.

У Голодного лога два стада, колхозное и деревенское, слились в одно, и одуревшие or гнуса коровы ломанулись в сторону Чарочки, сминая на ходу молодняк и распугивая овец. Только бык-производитель по кличке Фома вдруг уперся рогами в сухостоину и, роя копытами землю, заорал мучительно и тоскливо.

Потные, облепленные гнусом, пастухи с полчаса крутились по Голодному логу, пытаясь завернуть стадо, изматюкались, охрипли на жаре и, наконец, плюнув, поехали следом за скотом. Лишь Фома не примкнул к стаду, остался в логу. Он с бычьим упрямством крушил сухостоину и от бича, свистящего над спиной, досадливо отмахивался хвостом. Подпасок Мишка вытянул последний раз Фому вдоль хребта и, по-взрослому выругавшись, поскакал догонять пастухов. Те ехали шагом, хватали табачный дым пересохшими ртами и лениво переговаривались.

— Не идет, стерва, — доложил Мишка, доставая из фуражки мятую сигарету с фильтром. — Трактором не возьмешь.

— Сам придет, — отмахнулся старик Кулагин, пастух деревенского стада. — А тебе, Мишка, рано курить. Ну-ка, брось.

Мишка спрятал назад сигарету и поехал в кусты — выгонять рассыпавшихся овец.

— Может, остановим, а? — предложил колхозный пастух Иван Вальков. — Мне ж своих на дойку вечером гнать. Упрут черт-те куда.

— Дальше Чарочки не упрут, — заверил Кулагин. — Там продувает, гнусу меньше. — Он закашлялся, перекосившись в седле, отплевался и, с хрипом втягивая воздух, добавил: — Хоть водички у Беса попьем, с колодца.

— А может, и медовушки поднесет! — мечтательно протянул Иван. — Из омшаника, холодненькой.

— Жди, поднесет, — буркнул Кулагин, — снегу зимой не выпросишь.

— Мне давал, — не согласился Вальков, мужик средних лет, однако тучный и грузно сидящий в седле. — Полный ковшик поднес. Пей, говорит, Иван Игнатич, да не забывай старика. Я, говорит, людям всегда рад.

— То-то один живет, как сыч. — Кулагин собрал волочащийся кнут и приторочил его к седлу — Все люди как люди, разъехались из Чарочки, по деревням живут. А этот… Бес — одним словом.

Иван Вальков молча пожал плечами.

Скот вырвался из леса на широкую поляну, где когда-то была деревня, рассыпался фронтом и сразу замедлил ход. Трава на поляне была не тронута: стада гоняли сюда редко, весной и осенью, когда в других местах, поближе, животные так выбивали ее — овце щипнуть нечего. Чуть ближе к краю поляны, у реки, стояла одинокая изба с постройками, огороженная жердяной изгородью. В широкой леваде, на выкошенных пятачках, виднелись аккуратные, домиком, пчелиные колодки.

— К деду поехали? — на ходу спросил Мишка и, не дожидаясь ответа, поскакал галопом к избе. Возле городьбы он спрыгнул на землю, набросил повод на кол и пошел к калитке. Пастухи подъехали шагом, не спеша привязали коней, отпустили подпруги и направились к избе, разминая затекшие ноги.