Одна маленькая ложь - читать онлайн книгу. Автор: К.-А. Такер cтр.№ 69

– Я не лгал. Просто промолчал, когда ты решила, что она умерла.

Очередное «почему» просится на язык, но Эштон меня опережает:

– Мне было легче смириться с этим, чем признать, что моя мать меня не помнит. Каждый день я просыпался с надеждой, что она умерла и я стал свободным от своей гребаной жизни. И теперь могу жить с миром.

Закрываю глаза, чтобы спрятать слезы. С миром. Теперь мне понятен тот взгляд, которым смотрел на меня Эштон, когда узнал, что мои родители умерли. Он желал того же себе. Переведя дыхание, говорю:

– Ты должен рассказать мне. Все.

– Сейчас расскажу, Ирландка. Все расскажу. – Эштон чуть откидывает голову, словно собирается с мыслями. Чувствую, как его грудь вздымается рядом с моей, когда он делает вдох. Мне кажется, будто я вижу, как с его плеч сваливается тяжесть: впервые в жизни он может говорить свободно. – У моей матери последняя стадия болезни Альцгеймера. Эта болезнь развилась у нее очень рано – раньше, чем у многих.

В горле у меня внезапно встает ком.

– Она родила меня, когда ей было за сорок. Я был нежданным ребенком. И нежеланным для моего отца. Он не из тех, кто умеет делиться. Не хотел, чтобы мать отвлекалась на меня. – Он замолкает и грустно улыбается. – До знакомства с моим отцом мама жила в Европе и много лет работала моделью. У меня сохранились журналы с ее фотографией на обложке. Как-нибудь тебе покажу. Она была потрясающая. Глаз невозможно отвести.

Поднимаю руку и провожу по его щеке.

– Почему-то меня это не удивляет.

Эштон закрывает глаза и на миг припадает к моей руке, а потом продолжает свой рассказ:

– Когда она познакомилась с отцом, поначалу она тоже не хотела заводить детей, так что все складывалось благополучно. До моего рождения они прожили в браке пятнадцать лет. Пятнадцать лет безмятежного счастья, а потом родился я и все разрушил. По версии моего отца. – Он произносит это с равнодушным видом и пожимает плечами, но я знаю, что на самом деле ему это совсем небезразлично. Вижу потаенную боль в его карих глазах.

Знаю, что зря делаю это, но прижимаю ладонь к его груди.

Эштон кладет сверху свою ладонь, сжимает мою и закрывает глаза.

– А я думал, что больше уже никогда не почувствую это, – шепчет он.

Даю ему время, а потом прошу продолжить:

– Рассказывай дальше. – Но оставляю руку на том же месте, поверх его сердца, которое стучит все быстрее.

Губы у него чуть морщатся, словно от боли, а потом он открывает глаза, и я вижу, как они блестят. От одной мысли, что Эштон плачет, у меня все переворачивается внутри. Стараюсь не выдать себя.

– Никогда не забуду, как однажды мы с мамой сидели за столом и вместе готовили печенье. Мне тогда было семь лет. Она потрепала меня по щеке и сказала, что я ее спасение, и она не осознавала, как много теряет, пока не поняла, что забеременела. Сказала, что в ней словно что-то щелкнуло – и все изменилось. Как будто включилось что-то – и она захотела ребенка больше всего на свете. Сказала, что я сделал их с отцом очень счастливыми. – В этот момент по его щеке покатилась слезинка. – Ирландка, она же ничего не знала. Даже понятия не имела о том, что он со мной вытворяет, – шепчет он, снова закрывает глаза и делает глубокий вдох, чтобы успокоиться.

Смахиваю слезинку с его щеки, а потом быстро утираю свои слезы – чтобы не мешать разговору – и спрашиваю:

– А когда это все началось?

Прочистив горло, Эштон продолжает рассказ, поверяя мне все свои тайны. Наконец-то.

– Когда он впервые запер меня в чулане, мне еще не исполнилось и шести. До этого момента я редко его видел. Он помногу работал и избегал общения со мной. Но это не имело значения. Мать обожала меня, так что внимания мне хватало. Она была женщиной экспрессивной: постоянно меня обнимала и целовала. Помню, ее друзья шутили над ней: мол, залюбит меня насмерть. – Он хмурит брови. – Насколько я теперь понимаю, это волновало отца. Сильно волновало. Раньше он безраздельно владел ее вниманием, а теперь… – В голосе Эштона чувствуется горечь. – Однажды что– то изменилось. Отец начал оставаться дома, когда у мамы были какие-то планы – детский праздник или вечеринка с подругами. В такие дни он запирал меня в чулане, заклеив рот скотчем. Я сидел там часами, голодный, и плакал от страха. Отец говорил, что не хочет меня ни слышать, ни видеть. И что меня вообще не должно было быть. Что я разрушил их жизнь.

Не понимаю, как Эштону удается быть таким спокойным и почему у него так ровно бьется сердце. Сама я, несмотря на все свои благие намерения быть сдержанной, реву, представляя эту картину – кареглазый мальчик, не старше Эрика и Дерека, запертый в темном чулане. Пытаюсь спросить, преодолевая ком в горле:

– А ты так ничего ей и не сказал?

Эштон смахивает слезы с моего лица.

– За пару месяцев до этого я случайно выпустил на улицу нашего шпица. И он попал под машину… Мама долго его оплакивала. Отец угрожал, что расскажет ей: мол, я нарочно его выпустил, потому что я злой мальчик и мне нравится издеваться над животными. Я так испугался: вдруг она ему поверит. – Он пожимает плечами. – Да что я мог понимать? Мне было всего шесть. – Пауза. – За месяц до моего восьмилетия мама стала забывать даты, имена, назначенные встречи. Такое случалось и раньше, но теперь все стало совсем плохо. – Он сглатывает, и его адамово яблоко дергается вверх-вниз. – В течение года ей поставили диагноз. Именно в тот день… – Эштон шумно вдыхает и теребит кожаный браслет. Он по-прежнему у него на запястье, все держит его в плену. Постоянно напоминает о его несвободе. – До этого дня он ни разу не бил меня ремнем. Думаю, он не понимал, с какой силой бьет, пока не лопнула кожа. Он был в бешенстве. И винил во всем меня. Сказал, что болезнь началась во время беременности, а гормоны начали разрушать ее мозг в день, когда я родился. – Эштон рассеянно поглаживает руку – там, где под татуировкой спрятан шрам. – Он запретил мне рассказывать матери о том, что произошло, иначе от стресса болезнь будет прогрессировать. И я обманул ее. Сказал, что гонял на велосипеде, неудачно упал и порезался. Потом я врал ей все время. Про синяки на ребрах, где он меня щипал; про кровавые ссадины от побоев ремнем; про шишку на лбу, когда он стукнул меня о дверной косяк. Я так привык врать, а болезнь у мамы так быстро прогрессировала, что все, что он делал со мной, стало… незначительным. И я привык к этому.

– Он перестал бить меня, когда маму положили в специализированную клинику на обследование и лечение. Мне тогда было четырнадцать. Я еще надеялся, что ей станет лучше, и лечение остановит или хотя бы замедлит течение болезни. Она по-прежнему смеялась над моими шутками и пела ту песню на испанском… Она еще была где-то рядом. Я должен был надеяться, что у нас еще есть время, пока не найдется чудо-лекарство. – Эштон опускает голову. – А потом наступил день, когда мама спросила меня, кто я. И когда он пришел ко мне ночью. я одним ударом уложил его на лопатки. Я был крупным подростком. Сказал ему: давай, бей меня, как хочешь. Теперь мне все равно. Но он не стал. С тех пор он меня пальцем не тронул.