Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - читать онлайн книгу. Автор: Елена Семенова cтр.№ 33

Ни с кем не хотелось говорить Александру Васильевичу в этот день. Никого не хотелось видеть. Но, придя в квартиру Вигелей, где жил после уплотнения собственного жилища, Сабуров застал там всех постояльцев «Ноева ковчега» в полном составе. Никому из них, судя по всему, не было дела ни до убийства Императора, ни до проповеди Патриарха, они были заняты своими делами, своими праздными разговорами. Погружённый в свою скорбь, Александр Васильевич даже не заметил, как все смолкли при его появлении, словно мрачное расположение его духа, его подавленность наложила печать на их уста, словно стеснялись они при нём продолжить прерванную беседу. Сидел Сабуров, склонив голову, глядя невидяще в окно, курил (до Семнадцатого года лет двадцать не прикасался к табаку). А вокруг царила нерушимая тишина.

Тишину нарушил голос хозяйки:

– Надя, Илюша! Помогите мне на стол накрыть!

Вынырнул откуда-то, полетел на зов Илюша, тяжело последовала за ним дородная Надежда Арсеньевна.

К столу в этот день поданы были картофельные оладья и морковный салат с зеленью. Голодно, но оладий, во всяком случае, порядочно. А к тому – штофик водки. Точнее, это и не водка была, а спирт, разведённый мастерской рукой доктора в пропорции сорок к шестидесяти. Странная же вышла картина: монархист и либерал поминали убитого Императора спиртом, украденным из больницы врачом-большевиком. И сам врач тоже не отверг тоста… За столом молчаливость была забыта, и потянулся привычный спор, которому не было конца и края.

– Сволочи большевики, – ругался Владимир Владимирович. – Всё рухнуло, когда эти мерзавцы в Октябре свергли правительство и захватили власть!

– Помилуйте, друг мой, всё началось раньше, – возражал Миловидов, поглаживая маленькую французскую бородку. – Всё началось, когда правительство разрешило этим негодяям приехать в Россию, когда Керенский предал генерала Корнилова…Тогда всё рухнуло.

– Всё рухнуло, когда в офицерских собраниях подлецы, не достойные носить чина, стали рассказывать гнусные анекдоты об Императоре, а все слушали их и подхихикивали, вместо того, чтобы вытолкать взашей наглецов и преподать им хороший урок за оскорбление Венценосца, – сказал Сабуров. – Когда у господ офицеров, столь отважных на фронте, перестало хватать смелости на то, чтобы защищать своего Царя от клеветы и глумления. В одном собрании какой-то негодяй притащил грязную карикатуру. И никто не отвесил ему пощёчины, не вызвал на дуэль! Смотрели, посмеивались! Вот, с этих смешков! С этого потакания! С этой стыдливой подлости! Всё началось!

– Вы бы уж тогда сказали, с чего начались подобные карикатуры и анекдоты, – покривился князь. – Не сам ли он давал к ним повод? А особенно – она? И Распутин? И вся эта околопрестольная шушера?

Сабуров хотел ответить, но его опередил Миловидов:

– В Царе перестали видеть небожителя… Вспомните времена Александра Третьего. Второго. Николая Павловича…

– Ну, этого ещё! – фыркнул Олицкий.

– Прости, Володя, я не говорю о личностях этих монархов, – красивый, чувственный голос Юрия Сергеевича звучал вкрадчиво и как будто извиняясь за что-то (он всегда говорил так, и едва ли не за всякое поперечное слово просил прощения, боясь кого-нибудь обидеть). – Я говорю об отношении к ним в народе и обществе. Царь был небожителем. Полубогом. Фигурой священной, стоящей выше простых смертных. Николай Павлович мог спокойно гулять пешком или в санях по улицам безо всякой охраны, люди могли запросто видеть его, но при этом он оставался на высоте недостижимой, он был Царь…

– Идол для рабов!

– Помолчите вы! – процедил Сабуров. – Вы, господин Олицкий, не в Думе.

Миловидов болезненно улыбнулся, опустил крупные, тёмные, всегда увлажнённые, всем сочувствующие глаза, продолжал:

– Государя Николая Александровича уже нельзя было увидеть так запросто. Он, в силу обстоятельств, стал очень далёк от народа. Но при этом жизнь его усилиями прессы и многочисленных салонов стала достоянием общества. Причём жизнь эта подавалась в виде извращённом, подавалась врагами… Царя убили сплетней. Народ перестал видеть Царя, зато многое стал слышать о нём. Слухи о Царе заменили самого Царя, в каком-то смысле. И народ увидел в Царе не небожителя, как прежде, а обычного человека, под стать себе, а обычного человека уже нельзя обожествлять. А если не обожествлять, то и перестаёт быть неопровержимой, священной его власть. Полубога можно не любить, даже ненавидеть, но над ним нельзя насмехаться, нельзя унижать. Он всё равно остаётся на пьедестале. А когда пьедестал разрушен, и становится очевидно, что Царь такой же человек, не выше, не лучше прочих, то это отношение гибнет. Царя-полубога нельзя шельмовать, Царя-человека можно и необходимо для утверждения собственной значимости и в отместку за то, что он оказался всего лишь человеком, когда нужен был полубог… Любое событие совершается несколько раньше, чем мы видим его. То, что мы видим, это уже не само событие, а лишь внешнее проявление его. Крушение монархии в Семнадцатом и есть такое внешнее проявление. А, на самом деле, Самодержавие прекратилось не на Николае, а на его отце, равно как династия Рюриковичей окончилась на Грозном, а не на слабоумном Фёдоре Иоанновиче. Александр Третий был последним Самодержцем, с ним Самодержавие сошло в могилу. Потом была лишь инерция, и внешнее закрепление невидимого события Февральским отречением.

– Любопытная теория, профессор… Но я берусь с вами спорить.

– Сделайте одолжение, Александр Васильевич.

– Вы всё толкуете о народе, а при чём здесь народ? Народ не устраивал революции! Народ не требовал свержения Монарха! Народ не требовал даже замены одних министров другими! Всё это делала интеллигенция! Это ей плохо жилось! Это ей жаждалось перемен и бурь! Мы с Пётром Андреевичем частенько рассуждали, отчего сегодня столько людей срываются во всевозможные пропасти? Откуда взялось это повальное увлечение шарлатанами, эпидемия самоубийств, террор, разложение нравов, возрастающая изощрённость преступлений? Среда заела? Но огромный процент наиболее изощрённых преступлений совершался выходцами из вполне благополучной среды. Сводили счёты с жизнью дети богатых и знатных родителей. Террор поддерживали респектабельные и состоятельные граждане. За новыми истинами гнались интеллигенты и представители знати… Распущенность всеобщая! Какая ж тут среда? Никакой среды! А – пустота жизни! Потеря почвы под ногами и Бога в душе. Славолюбие, сластолюбие, сребролюбие толкают людей разрывать все нити, связывающие их с Богом, но, порвав эти нити, они не знают куда идти. Становятся слепы. Они мечутся в темноте, боясь её, ища какой-то свет и принимают за него всё, что попадётся. Но это попавшееся не служит наполнению души, а ещё больше опустошает. Помните евангельское изгнание беса? Найдя свой дом пустым, он возвращается туда и приводит с собой ещё сорок демонов, страшнее себя. Такова участь пустых душ… Чем занималась наша интеллигенция? Искали Христа! А обрели Антихриста! А некоторые и откровенно искали последнего, а он у них за спинами стоял и тешился! Сумасшедший Ницше призывал к полному раскрепощению. Новомодные лжепророки вопили: «Наслаждайтесь!» А ведь даже Вольтер предупреждал, что тот, кто наслаждается постоянно, на самом деле, не наслаждался ни единого мгновения. И, вот, уже жизнь показалась им отвратительной во всех своих проявлениях! И когда все способы чем-то заполнить жизнь (пусть даже ценой отнятия оной жизни у ближнего) исчерпались, осталось одно – вернуть дар Творцу. Вы вспомните, что писали все эти обезбоженные декаденты! Все эти кликуши, либеральные господа и экзальтированные дамы кричали на всех перекрёстках о любви к человечеству. Но эта псевдолюбовь вырождается в ненависть к отдельному человеку. И, если и любили они кого, то не ближнего, а отщепенца и преступника, чувствуя в нём родню себе, одержимого теми же демонами. Все бредили революцией! Даже вполне лояльные граждане, боящиеся, в общем-то, перемен. Почему? От пустоты жизни. Им казалось, что жизнь, которую они ведут, пуста и отвратительна. Но порвать с ней самостоятельно, в гордом одиночестве они не желали. На это им не хватало воли. Поэтому они ждали, когда кто-то другой сделает это за них. Прервёт это ненавистное течение жизни, перевернёт всё с ног на голову. Они ждали очистительного урагана на свою голову, надеясь, что спровоцированная ими стихия, которая всё разрушит, даст вместе с тем начало новой жизни для них, жизни, в которой они, наконец, найдут себе место. Не умея изменить своей жизни, они навлекали гибель на всех, алкали разрушения того, что не они создавали, но что, как им представлялось, мешало им жить иначе. Они искали бича себе, но вместе и всем другим. Их тяга к суициду вырождалась в желание погибели всему обществу. Уйти из жизни самим обидно. Но быть смытыми с лица земли новым потопом вкупе со всем живым – куда лучше! И они призывали этот потоп. Инстинктивно чувствуя, что таким потопом может стать революция, они призывали её. И жаждя гибели себе, они обрекали ей всю Россию… А народ ни при чём… Народ запутала интеллигенция, прикрывая свой срам его именем.