Честь – никому! Том 1. Багровый снег - читать онлайн книгу. Автор: Елена Семенова cтр.№ 98

– Добро. Кого поставим командовать нами?

– Так кого же, как не тебя, Трифон Гаврилович?

– А пущай гость твой себя покажет!

Так, нежданно-негаданно, стал полковник Тягаев во главе мужицкого бунта…

Неведомая, но верная сила хранила жизнь Петру Сергеевичу. Трудное ли дело сломать шею, спрыгнув с идущего на всех парах поезда? А он отделался лишь сильными ушибами да порядком расшиб голову. Правда, мог полковник и замёрзнуть насмерть, лёжа у насыпи и не в силах двинуться. Но повезло и здесь: нашёл его лохматый дворовый пёс, заливистым лаем привлёк хозяина… Тем хозяином оказался Трифон Ильичёв. В его избе, тёмной и слегка запущенной без женского пригляда, Тягаев и жил с того дня. Первые несколько дней пролежал в бреду. Старая контузия, помноженная на новый ушиб, причиняла страшную боль. Перед глазами, как в калейдоскопе, сменялись полуреальные-полубредовые картины, смесь воспоминаний и сна: то мчался он на коне в атаку с шашкой наголо, сражался, рубил, отдавал приказы, а затем раздавался взрыв, и всё меркло; то виделся парад, и Государь, принимающий его, то продолжался неоконченный спор с Кроминым, то являлось усталое лицо жены, то вспоминались улицы Петрограда, толпа, сомкнувшаяся кольцом вокруг него, а среди неё те трое, из поезда, и вдруг чудился сам поезд, и женщина с глазами лани…

Когда Пётр Сергеевич начал приходить в себя, то увидел вдруг рядом смуглого мужичка с редкой бородкой и умными, лукаво прищуренными глазами. Мужичок усмехнулся:

– Здорово ночевал, твоё благородие!

Тягаев напрягся, но у него не хватило сил даже приподнять голову. Трифон, между тем, посмотрел на него насмешливо, но без злости:

– Что ты занервничал-то, твоё благородие? Мы не выдадим. Нам господа офицеры ничего худого не сделали.

– Откуда ты взял, что я офицер?

– Ты, твоё благородие, в бреду говоришь всё время. Прямо скажу, даже утомил меня – ни сна, ни покоя, – Трифон чему-то развеселился. – А из бредовых твоих откровений узналось, что ты ажник полковник. И ещё много чего узналось, но до остального дела мне нет.

– Значит, не выдашь?

– А на кой ляд мне тебя выдавать? Власти беспорточников я не признаю. Так что не беспокойся, твоё благородие.

Верить хитрому мужику у Тягаева причин не было, но и выбирать не приходилось, осталось положиться на судьбу. Трифон честно заботился о своём госте, отпаивал его какими-то травами, и через неделю Пётр Сергеевич уже встал на ноги. Староста, судя по всему, и впрямь не имел намерений выдавать его. Вдобавок, не стесняясь в выражениях, хулил новую власть, что весьма обнадёжило полковника.

– Шаромыжники, – презрительно говорил Трифон, цедя сквозь зубы чай, налитый в блюдце. – Пролетарии! Ишь что удумали, собаки: они, видите ли, главные, они, видите ли, наипервейший класс! Они, видите ли, должны диктовать всем остальным, как жить! Это с каких же таких пор яйца прежде курицы стали?! Мы землю пашем! За скотиной ходим! Мы даём им хлеб, молоко, мясо! Что бы мир делал без пахаря? С голоду бы издох! А пахарь проживёт и сам по себе! С пахаря всё началось! Все другие классы из пахарей вышли! И ремесленники, и воины, и князья, и купечество! А теперь пахаря в загон?! И кого наперёд?! Безграмотных, беспочвенных болванов?! Пьяниц и лентяев?! Беспорточников?! И им покорись?! А шиш! Кто есть этот самый рабочий класс? Ведь они все из нас же вышли! Из пахарей! Да только из тех, что похуже! Из тех, кто с землёй совладать не умел, а вольные хлеба предпочёл! Они там землю-то забыли на своих фабриках! Что они видят там? Станки! Механизмы! Мертвечину! Природу забыли! Бога забыли! Один только механизм и всё! А таперича они главные?! Да кто они есть, чтобы нам указывать?! А эти их вожди?! Социалисты или как их там?! Черти драповые… Они мужика-то и не видали! Не нюхали! Не знавали! Уровнять хотят! Бедных с богатыми! Да я свою тёлку лучше под нож пущу, чем какому-нибудь лентяю-беспорточнику отдам! Собственность – вот, всему основа! Мужик своего не отдаст, он за своё зубами глотку перегрызёт любому!

– Так ведь большевики землю обещают? – подстрекнул Тягаев Трифона.

– Брехуны! – фыркнул староста. – Землю нам ужо дали! При Столыпине! Кто хотел, кто мог – все получили, и все зажили чин-чинарём, кроме всякой пьяни! Дать даденное они собрались?

– Барские земли.

– Барские земли мужик и без них взял! Их участия не требуется! Не могут эти беспорточники дать ничего! Они голодранцы! Чего они дать могут? Они привыкли брать, а не давать! И к тому же, твоё благородие, верить лозунгам тёмный народ может, а я их подноготную знаю! Читал!

Пётр Сергеевич посмотрел на старосту с удивлением:

– Откуда же ты их знаешь?

– А я, твоё благородие, сам в юные годы социалистом был. Грамоте выучился, книжки читать стал. В селе нашем народники тогда объявились. Я к ним повадился ходить. За полгода всякой требухи узнал: партии, программы, направления… В социализм, что в Бога, уверовал. А потом заарестовали меня с этими самыми народниками. Погнали на каторгу. А я дёру дал. Побродяжил немного, ума поднабрался, а потом в тутошней глуши осел. А с годами-то понял, что все те программы, что в юности меня завлекали… Что врут они, что твой мерин… Уж таперича меня с панталыку не собьёшь. Я воробей стреляный, любого ихнего агитатора за пояс заткну.

Любопытно было Тягаеву толковать с Трифоном. До корней знал староста мужицкую психологию и сам был ярчайшим её представителем. Не раз замечал Пётр Сергеевич, как загорались глаза, и светлело лицо Трифона, стоило заговорить ему о хозяйстве. Знал он, как наилучшим образом наладить его, мечтал о том, что придёт время, когда пахарь станет во главу угла, станет первым человеком. За скотиной ходил староста не просто с хозяйской заботой, но с каким-то душевным умилением: телушки, лошади были для него существами родными и любимыми. Иногда поднимался он ночью и шёл проверить, всё ли благополучно у них, разговаривал с ними, как с людьми, но куда с большей ласковостью.

Деревня, в которую судьба забросила Тягаева, оказалась подлинным медвежьим углом. С трёх сторон обнимали её вековые леса, с заготовкой которых чрезмерно усердствовали местные жители, получившие, наконец, свободу рубить, сколько угодно душе. Люди жили не то, чтобы богато, но в достатке, сытно. О том, что в доме старосты поселился офицер, узнали в деревне немедленно, шушукались, поглядывали с любопытством, но не подходили, не спрашивали ни о чём. Трифон строго-настрого запретил тревожить своего постояльца и рассказывать о нём. Впрочем, рассказывать было некому. Ближайшее село расположено было в пятидесяти верстах, там же с недавних пор образовался и Совет, ставший причиной раздражения старосты.

Пётр Сергеевич, тем не менее, редко покидал дом. Лишь изредка выходил он за околицу, одетый в крестьянское платье, бродил, опираясь на палку, по чёрному полю с островками снега, вдыхая влажный лесной воздух, пытаясь вернуть стройность своим идущим вразброд мыслям.

Где-то далеко-далеко осталась златоглавая Москва, счастливая колыбель его детства, навсегда любимая и родная, как отчий дом, как отец и мать. Что-то сталось теперь с Москвой? Что сталось с матерью и её мужем? С отцовским домом и музеем, на открытие которого положил он столько сил? Со всеми близкими? И где теперь сестра? При мысли о сестре Тягаев хмурился. Надо же было родной его сестре, которую нянчил он, которую любил преданной братской любовью, с юных лет броситься в пучину революции, погрязнуть в этой роковой стихии, соединить свою жизнь с каким-то каторжанином! Что за жизнь у неё? Изредка появлялась она в родном доме, полубольная, ожесточённая, появлялась, чтобы выпросить у матери денег «для дела», произносила свои пламенные, проклинающие речи и исчезала вновь. Рождённого «между делом» ребёнка оставила матери, а сама так и плыла по волнам смуты, разрушая некогда цветущий организм. Что толкнуло её на этот путь? К этим людям? И раньше думал Пётр Сергеевич об этом, но мало: слишком занят был службой. А, может, есть и его вина? Может, не был достаточно внимателен к сестре? Не попытался понять её, повлиять, переубедить по-доброму… Просто осудил раз и навсегда, отгородился, как от чужой, вычеркнул из жизни со свойственной себе решительностью и принципиальностью, как позор семьи…