По ту сторону вдохновения - читать онлайн книгу. Автор: Юрий Поляков cтр.№ 58

Абрам Семенович всегда был в курсе не только разводов, интрижек или запоев того же Фадеева. Он владел и политической информацией, которой охотно делился, и, возможно, не только с клиентами:

– Нет, вы слышали? Солоухин хотел передать свою рукопись за границу. Думаю, этого поца ждут большие неприятности.

Без лести, Абрам Семенович был такой же достопримечательностью Дома литераторов, как вырезанный из дерева в натуральную величину писатель Михаил Пришвин, сидевший на пенечке в холле.

Однажды Сергей Михалков, бреясь у Абрама Семеновича, рассказал, как ездил в Париж получать из рук президента де Голля премию «Маленький принц» за лучшее произведение для детей. Перед церемонией ему предложили пройти, если есть желание, в левое крыло Елисейского дворца и поправить височки у личного парикмахера главы Французской республики.

– И вы таки пошли?

– Конечно, пошел.

– И что он вам сказал, этот куафер? – ревниво поинтересовался мастер.

– Он с-с-спросил м-меня, – по обыкновению заикаясь, ответил Михалков, – к-к-к-какой идиот с-с-стрижет вас в Москве? Ш-ш-ш-утка!

И вот ради укрепления советско-американских отношений не пощадили даже такой культурно-исторический реликт, как Абрам Семенович. Роковое решение было принято и доведено немедленно до жертвы. Несмотря на мольбы несчастного парикмахера и заступничество классиков советской литературы, включая Сергея Михалкова, цирюльню без пощады прикрыли в течение часа. Что ж вы хотите, большая политика! Георгий Марков, утешая изгнанника, обещал выхлопотать ему всесоюзную персональную пенсию, как полярнику. Но тот был безутешен.

Тем временем из срочно доставленного самолетом фаянсового импорта в комнатке в лучших скоростных традициях первых пятилеток сооружали чудо-сортир, соответствующий всем мировым сантехническим стандартам. Кроме того, в унитаз вмонтировали этакий хитрый датчик, определяющий по напору струи, каковы ресурсы облегчающегося организма и сколько ему осталось жить. Конечно, за недостатком времени никаких канализационных труб подвести не успели – и суперунитаз был рассчитан всего на одно, максимум два посещения высокого гостя. Однако Рейган так увлекся беседой с русскими мыслителями, что про нужник, который стоил принимающей стороне столько нервов, даже не вспомнил. Через два часа Рональд отбыл к себе в Спасо-Хаус, довольный и полный впечатлений. Визит американского президента, по всеобщему мнению, прошел очень успешно, в результате чего СССР в одностороннем порядке разоружился, перебрал в охотку общечеловеческих ценностей и развалился.

Итак, Рейган улетел, а начальство несколько месяцев не знало, что делать с одноразовым отхожим местом, на которое ухлопали столько валютных рублей. Разобрать такую красоту рука не поднималась. Подвести трубы и пустить в vip-сортир писательскую общественность тоже не получается: надо вызывать археологов и вскрывать исторический фундамент. В сложной ситуации оказался и сам Абрам Семенович: никто ему не запрещал вновь приступить к привычному промыслу, но стричь Евтушенко, Вознесенского или завивать Ахмадулину, усадив на крышку унитаза, тоже, согласитесь, не комильфо. Он писал в инстанции, жаловался, требовал, угрожал уехать на историческую родину, в результате надорвал нервы и вскоре скончался от огорчения, став не первой и не последней жертвой нового мышления генсека Горбачева.

А в президентском нужнике уборщицы устроили себе чуланчик, куда складывали швабры, ведра и тряпки. Они и сейчас там хранятся…

Никогда не думал, что стану автором «мужских» романов, интересных, впрочем, также и женщинам. Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что членение литературы по половому признаку – нелепость. Однако, как писали в советских учебниках, «художественная реальность шире замысла автора». И вот как-то раз, вскоре после того, как моя семейная сага «Замыслил я побег…» увидела свет, произошел занятный эпизод. Во время пафосного юбилейного мероприятия один из тогдашних руководителей нашего государства, удивив охрану, изменил направление торжественного движения, решительно направился ко мне, отвел в сторону и тихо сказал:

– А знаете, вы в «Побеге» прямо-таки про меня написали!

Потом он внимательно посмотрел мне в глаза, давая понять, что сообщенная информация совершенно секретная и разглашению не подлежит, и, вернувшись к своим квадратным телохранителям, ушел рулить страной. Впоследствии я неоднократно слышал подобные признания от своих чиновных и бесчинных читателей, и это навело меня на мысль: в душе самого образцового семьянина таится брачный беглец. А один мой давний приятель сказал даже так:

– Ты, Поляков, сдал нас, мужиков, с потрохами!

Кстати, это выражение – «сдал» – преследует меня чуть ли не с самого начала моей литературной работы. Сначала вроде как я «сдал» в повести «ЧП районного масштаба» (1985) комсомол. Потом в повести «Сто дней до приказа» (1987) – армию. Затем в «Апофегее» (1989) – партию. Далее в «Демгородке» (1993) – демократию. Позже в романе «Козленок в молоке» (1995) – писательское сообщество. В «Небе падших» – молодой русский капитализм. И вот, наконец, сочинив «Замыслил я побег…», сдал мужиков, как таковых. Ну, просто какой-то литературный Азеф из меня получается…

Сначала это выражение меня немного задевало, как и тот факт, что критика успех каждой моей новой вещи неизменно объясняла «конъюнктурой». Мне, правда, не совсем понятно, какой «конъюнктурой» я мог руководствоваться, когда в 1980-м писал «Сто дней до приказа», увидевшие свет в журнале «Юность» лишь в 1987 году? Вряд ли я мог предвидеть, что Руст приземлится на Красной площади, и всесильная военная цензура впадет в немилость, как будто именно она пропустила странноватого немецкого летуна в самое сердце Отчизны.

Или возьмем мой «Демгородок» – ехидную сатиру на дорвавшийся до власти постсоветский либерализм. Эта повесть-памфлет писалась в 1991-92 годах, а вышла в журнале «Смена» в те дни, когда танки расстреливали Белый дом, словно специально – к черному дню нашей демократии. Она вызвала бурное сочувствие читателей и бешенство тогдашнего главного ельцинского администратора, а я надолго попал в список демократически ненадежных литераторов, где, кажется, остаюсь и до сих пор. Но кто мог предположить, что Ельцин обычный конфликт между исполнительной и законодательной властями додумается разрешить с помощью пальбы по парламенту? Если мои книги – конъюнктура, то, согласитесь, это какая-то мистическая и от воли автора явно не зависящая. Так можно договориться и до того, что пророки тоже – конъюнктурщики, ибо озвучивали Царя Небесного. Конечно же, речь о другом: важнейшей составляющей частью художественного дара является интуитивная способность совпасть с главным интересом своего времени. Не просчитать, а именно совпасть, повинуясь необъяснимому внутреннему императиву, или порыву Деятели культуры, в частности, литераторы, такой способностью не обладающие, всегда будут барахтаться в патоке официоза или в нечистотах вечного сопротивления – в том, что и называется конъюнктурой.